Савва Сторожевский

Читатель помнит наш разговор в самом начале этой книги — о многообразии смысла удивительного древнерусского слова «конец». И так как мы уже знаем, что оно всегда означало — «начало», то всем, кто привык к традиционному завершению биографического жанра — кончине героя книги, — предлагаю вновь вернуться к первым страницам нашего повествования, рассказывающим о последних днях жизни старца Саввы. В таком круговороте событий, собственно, и проистекает наше бренное бытие, в котором иногда и не отличишь вымысел от реальности, фантазии от фактов. Порой именно все это — объединенное в единое целое — и составляет сущность, называемую нами словом «Жизнь». В материальном воплощении она иногда подходит к завершению, но никогда к какому-то определенному концу, ведь вослед за ним всё еще только зарождается вновь.

Вот почему последнее слово-строка данной книги могла бы выглядеть и так:

Конец-Начало.

Многое знал и хотел сделать Савва Сторожевский, хотя от этого в материальном смысле — не осталось почти ничего. Ни книг, ни «картинок», ни даже предметов его обихода. Не известно точно даже, как он выглядел, разве что икона кисти игумена Дионисия намекнет (ведь написал он ее около 1430 года, и знавшие старца иноки подтвердили схожесть лика) да сборник рекомендаций иконописцам — «подлинник» — подскажет своими строками черты его образа: «Подобием стар, сед, брада… плешив, ризы преподобничес-кие». И он действительно всегда изображался с высоким открытым лбом — признак недюжинного ума — а также с густой седой бородой.

Но не зная его внешности, мы ведь не можем отрицать того — чего и как он достиг! Скрытое от постороннего взгляда не является «ничем». Оно потому и называется — духовным, что становится явью только тогда, когда кто-либо захочет этого по-настоящему, всеми силами души и сердца.

Ведь и примирение двух ветвей Русской православной церкви — Московской и Зарубежной — произошло именно в год большого торжества — 600-летия со дня кончины преподобного Саввы Сторожевского…

А мы разложим еще раз напоследок несложную «мозаику истории»: Сергий Радонежский — Дмитрий Донской — Троицкая обитель — Куликовская битва — князь Юрий Дмитриевич — Звенигород — гора Сторожи и монастырь — поход на булгар — смоленская родня — Андрей Рублев — каменные храмы Московии — «Спас Звенигородский» и «Троица» — пещера и скит — образ Небесного Града. Завершает собирание этих отдельных частей в единое целое — Савва, Звенигородский чудотворец.

Что-то есть за всем этим на первый взгляд — и знакомое, и весьма важное. Присмотревшись, можно заметить код времен и житий, некое продвижение и становление среди дней и лет, которое приводит к скрытому от прямого взгляда результату. Смесь бытовых и вполне земных событий с невидимыми обстоятельствами духовных поисков и борений открывает панораму удивительной живучести забытых идей и устремлений. Мы начинаем понимать, что вот так могло строиться или почти было уже построено некое новое Восточное Православное Царство. Без Орды и без Литвы, без контроля со стороны уже погибающей Византии. Царство это, в какой-то момент выбора, могло быть или Васильевским, или Юрьевским, то есть — Московским или Звенигородским. Образно говоря, Юрий и Савва строили Русь Русскую, а Василий и Киприан — Русь Византийскую. В реальности был осуществлен Васильевский вариант, а за ним последовали братоубийство и самозванство, смута и «феодальные войны», продолжительные десятилетия ордынского ига. Так распорядились «небеса истории», хотя во многом распоряжались и сами люди: от наделенных властью князей-наследников — до простых пахарей.

И Русь — как это часто бывало — опять пошла «другим путем»…

ПРИЛОЖЕНИЕ

А. С. Пушкин

ПРЕПОДОБНЫЙ САВВА ИГУМЕН

В этой публикации великий поэт предстает перед нами как исследователь древнерусской агиографии. Он перевел, вернее, переложил с церковнославянского на современный ему литературный язык древнее Житие Саввы Сторожевского. Причем переписал его набело, видимо, готовя к публикации или для осуществления какой-то другой важной работы (об этом, увы, мы ничего пока не знаем). Автограф беловика и по сей день хранится в Пушкинском Доме в Санкт-Петербурге.