Сажайте, и вырастет

– Товарищ генерал! – скажу я. – Зачем меня посадили? Зачем одиночные камеры, решетки, к чему баланда и прочее? Я что, убийца, бандит, грабитель? Или я маньяк, который исходит слюной, насилуя девочек в подворотне? А может, я – террорист? Бородатый боевик, спустившийся с гор, дабы именем Аллаха, мир Ему, палить из подствольного гранатомета? Нет – я скромный труженик! Я работаю по пятнадцать часов! Я нарушал законодательство, я не делился, не платил деньги в кассу Родины, но я исправлюсь. Зачем меня – в тюрьму?

– Я дам вам денег, сколько надо, – продолжу я тихо, возможно – шепотом, глядя в переносицу товарища генерала. – Я дам. Уплачу. Внесу по таксе. Депонирую, где скажете! Я легко расстамся с кровными, с заработанными, с лично мне дорогими денежными знаками. Только бы уйти из тюрьмы, возвратиться домой. Скажите, сколько и куда, кому, в каком виде, в наличных долларах или безналичных фунтах стерлингов. Только скажите, и все будет сделано...

Генерал думает. Ему интересно.

– Я тебя понял, – отвечает он тихо, но твердо, и произношение фразы таково, что дистанция между им и мной остается прежней, то есть огромной; он – генерал, я – мелкий засранец. – Очень скоро я сообщу тебе свой ответ. Уяснил?

– Так точно.

Генерал медленно тает в воздухе.

Я знаю, что уговорю его обязательно.

3

По вторникам и четвергам меня вызывали на допрос, и тогда моя аудитория качественно менялась: я сочинял уже не для матраса или кипятильника, но для живого и мыслящего существа, следователя Хватова.

Показаний я не давал. Невозмутимый рязанский дядя подшил в ДЕЛО, одну за другой, четыре одинаковые бумажки с четырьмя отказами. За подписью подследственного и его адвоката.

Но вот без протокола – в солнечном, пыльном кабинетике Лефортовского замка было сказано много всякого разного. Принцип соблюдался: я размешивал детали, занятные факты и фактики, добавлял анекдот или гэг, а в финале двигал базовую мысль, звучащую как гневный выкрик, адресованный всей Вселенной:

– Как же так вышло, господа, что Андрюха – умный, порядочный парень, энергичный и активный атом общества, муж и отец, солдат, журналист и банкир, не самый последний гражданин – оказался за решеткой? Разве его место здесь?

Чем ближе был конец моего месячного срока, тем громче и мелодраматичнее звучал вопрос. Но никто не давал мне ответа – ни одушевленный следователь, ни железный умывальник.

Только во вторник и четверг я общался с живыми людьми полноценно. Наблюдал реакцию собеседников.

Дважды в неделю. Десять минут – беседа со следователем, затем – столь же краткий разговор с рыжим адвокатом. Полтора часа за пятнадцать дней. В остальное время я имел столько безмолвия и одиночества, сколько мог выдержать,– но уже понимал, что выдержу вряд ли.

В дни, свободные от допросов, мое общение с живым внешним миром сводилось к десятку слов, равномерно падающих в окружающую меня тишину, как падала из крана тяжелая капля на эмалированное тело моего бессловесного друга.

Утро начиналось с глухого слова «подъем». Через час доносилось «чай!» – и я совал в дверную дыру своего второго приятеля, железный чайник, и забирал его обратно, доверху наполненного горячей, прозрачно-коричневой субстанцией, действительно на вкус и запах сильно напоминающей чай. Вскоре дверь с множественными железными звуками открывалась во всю ширину, и в проем вдвигался передний бампер стальной, на маленьких колесиках, тележки – на ней был укреплен жестяной мусорный бачок. За тележкой в дрожащем свете нового дня я, полусонный, различал угрюмую физиономию зека из хозобслуги. Он произносил слово «мусор» или «помойка». Я опрокидывал пластиковую корзинку с отходами моей внутрикамерной жизнедеятельности: несколькими яблочными огрызками и десятком сигаретных окурков.

Потом – «завтрак».

В промежуток между восемью и девятью утра дверь снова открывалась, и заходил старший надзиратель – от младших его отличал более демократичный, если не откровенно раздолбайский, внешний вид, а также красная нарукавная повязка с буквами ДПНСИ, что расшифровывалось как «дежурный помощник начальника следственного изолятора».

– Все нормально?

– Все нормально.

И опять я оставался один.

Через час или полтора тишину нарушало слово «прогулка», далее «обед», «ужин», между восемью и девятью вечера снова проверка – второй за сутки, и последний, диалог, в виде того же вопроса из четырех звуков и такого же равнодушного ответа. Наконец, в десять следовал финал: «отбой».

Какие-то живые сигналы от живых людей я получал еще в процессе вывода на прогулку («стоим», «лицом к стене», «проходим»), или еженедельного похода в баню, но в общей сложности тюрьма общалась со мной, используя не больше десятка коротких команд.