Сажайте, и вырастет

– Барыги! – четко сформулировал Фрол. – Реальные, конченые, стопроцентные барыги! Спекулянты! Самогонщики! Какое отношение могут иметь барыги и самогонщики к настоящему преступному миру? Никакого!

Урка стремительно шагал взад и вперед, глядя в пустоту, швыряя слова, как карты из колоды.

– Теперь смотри, что происходит: честные граждане смотрят такие фильмы, про отца этого, про гангстеров – и думают, что наш русский преступный мир живет в точности так же, как американские мафиози из кино. Ага. По тем же понятиям! Крестного отца в ручку чмокают! Вот где вред! Вот где – центральная опасность! Забудь о кино про мафию, Толстый! Это вранье! По жизни всё не так! В моей стране крестных отцов никогда не было, нет и не будет. Читай дальше.

– Четвертый канал, – процитировал Толстый. – С пяти часов и до позднего вечера передачи про ментов и преступников. «Криминал», потом «Чистосердечное признание», после новостей – «Человек и закон». Потом можно сразу переключиться на третью программу и посмотреть еще «Петровку, 38». А в десять – «Тюрьма и воля».

– Ты шутишь! – воскликнул Фрол.

– Нет, клянусь.

– Пять передач по двум соседним программам! Все на одну тематику! Вот где преступники, – воскликнул Фрол. – На телевидении! Вот где вред!

Вся космогония старого уголовника, простая и радикальная, сводилась к тому, что первейшие и самые крупные негодяи сидят не в тюрьмах, а в офисах, правительственных кабинетах, и редакциях газет, и телеканалов.

– Телевидение тут ни при чем, – возразил Толстый. – Ты не понимаешь, Фрол. Оно дает ту картинку, которую хотят зрители. Публика желает, чтобы ее напугали твоей физиономией, но одновременно тут же успокоили – все нормально, правонарушитель вовремя пойман. И публике дают картинку. А в промежутках вставляют рекламу про стиральный порошок.

– Ясно, ясно. И все довольны, – задумчиво согласился Фрол. – Криминал ворует, публика смотрит и устраивает постирушки, ребята с телевидения собирают деньги… Слушай, дружище, не обессудь, почеши мне вот тут, между лопаток, ближе к правой… да… ага, здесь… Благодарствую. Что там еще?

Толстяк перевернул лист.

– Фильм про людоеда.

– Про людоеда?

– Да. Американский. Послезавтра. По второй программе. В двадцать два ноль-ноль.

– Вот где вред! Про людоеда, значит…

– В чем же здесь вред?

– А ты не понимаешь? Нельзя этого показывать! Нет, можно, конечно. На то она и свобода. Ага. Но – не по телевизору. А за большие деньги, в специальных местах. За забором…

– Как порнофильмы? – предположил Толстяк.

– Например. Ага. И чтоб на том заборе – никаких ярких картинок, и надписи – красным цветом!

Толстяк снисходительно улыбнулся.

– А кто будет определять, какой фильм плохой, а какой хороший?

Фрол развел руками.

– Бабы! Наши сестры и матери! И еще – попы. Специальная комиссия. Пусть вся эта дрянь, наркота, людоеды, маньяки, крестные отцы – все идет через комиссию! А что? Сто уважаемых баб и сто попов. Тайное голосование. Ага. Там все решается: это кино в обычном месте крутим, а это – в специальном закрытом кинотеатре…

– Ясно. – Толстый улыбнулся еще раз. – А кто тогда станет отбирать женщин и священников в комиссию, Фрол? Между прочим, в кино крутятся деньги, немалые! Можно тихой сапой просунуть удобных и нужных людей, и они станут голосовать как надо за взятки…

– А за взятки – расстреливать!

– Женщин и попов?

– Да! Да! – с немалой страстью воскликнул Фрол, останавливая свой бег. – А как иначе? Нет, я не могу, я еще замутку чифира организую, а вы как хотите. Расстреливать надо, Толстый, по-любому. Публично. Показательно. Ага. И показывать в новостях. Чтоб позор на всю страну, чтоб он падал на их семьи…

– Ты, Фрол, идеалист.

– Может, оно и так. Но беспредел и душегубство в открытую светить нельзя. А тем более кино про это придумывать. Читай дальше…

Толстяк опустил глаза в газету и пробормотал:

– Странный человек. Сам от мусоров пострадал, всю жизнь по тюрьмам, а призываешь расстреливать…

Фрол посерьезнел.

– На это я тебе вот как отвечу, дружище. Вся моя жизнь – говно и параша. Лучше бы меня расстреляли. Солдатики. Как положено, у стеночки. Лучше бы расстреляли! Спроси меня сейчас – что бы ты выбрал, мил человек, двадцать лет сидеть пятью сроками или вышку, – я бы, дело прошлое, выбрал вышку. Чифир будешь?

– Нет.

– А ты, Будда?

– Благодарю, – вежливо отказался я и отложил в сторону учебник.

Для меня настал черед нового дела. Я вытащил из-под подушки большую тетрадь, снял с полки потрепанный детектив Рекса Стаута (собственность тюрьмы) и стал переписывать книгу от руки.