Сбежавший нотариус

Между тем Бержерон взором знатока окинул лошадь и всадника.

«Позволите ли дать вам совет, господин маркиз?» — «С большим удовольствием». — «Вот что: когда подъедете к замку, не въезжайте во двор, а сойдите с лошади у парадного подъезда. Из окон салона моя дочь увидит вас в седле: вы прекрасный наездник».

Грубая лесть была принята за чистую монету, и простофиля радостно ответил: «Благодарю! Я воспользуюсь вашим советом».

«Гусь у меня в руках, нужно только ощипать его так, чтобы он не закричал», — подумал Бержерон.

А между тем Монжёз тоже размышлял о том, как бы заставить почтенного старца раскошелиться. Маркиз решил без промедления приступить к делу.

«Вы могли бы найти для прогулки сотню более приятных мест, чем это». — «Это правда. Но в парке меня отыскали бы, а я намерен придерживаться нейтральной стороны — я не из тех отцов, которые навязывают дочерям женихов. Я не хочу, чтобы Лора впоследствии сказала, что я сделал ее несчастной. Моя обязанность состоит лишь в том, чтобы навести справки об избранном ею человеке и предупредить ее, если она приняла мишуру за золото. Вот роль, которую я избрал себе».

И, не дав маркизу ответить, старик снова заговорил: «Да, моя обязанность сказать Лоре: „С одной стороны, тебе предлагаются благородство, изящество, ум, хорошее образование, прекрасные манеры, красота, умение держать себя, великодушие, честность и при всем том богатство, почти равное твоему, что исключает всякую мысль о корысти при сватовстве…“»

Монжёз понял, что речь идет о нем, поэтому выразил свою признательность любезной улыбкой.

«Благодарить меня, господин маркиз, значило бы оскорблять меня. Истина! Одна истина у меня на языке! Ничего, кроме нее… У меня такой характер… Я всегда говорю, что думаю. Вы не вырвете у меня ни слова, которое не шло бы от сердца!» — воскликнул Бержерон и приложил руку к сердцу.

«Этот старик — образец честности и добродетели», — подумал Монжёз.

«С другой стороны, человек также молодой, но холодный, наружности не очень приятной, без особенных талантов и без состояния. Это заставляет предполагать, что его великая любовь скорее относится к богатству девушки, чем к ней самой».

Монжёз был слишком высокого о себе мнения, чтобы после рассказа о его сопернике хоть на минуту подумать, что тот может с ним состязаться.

«В выборе мадемуазель Лоры, — сказал он, — не может быть сомнений, в особенности когда здравый рассудок говорит ей вашими устами». — «Сами посудите, прав ли я, когда дочь отвечает отцу: „Да, ты говоришь правду. У него нет ни благородства, ни изящества, ни ума, ни прекрасных манер, ни состояния, равного моему, но есть нечто, все это превышающее. А именно то, что я люблю его“». — «Она его любит?» — пролепетал маркиз, вне себя от изумления, что могут любить кого-нибудь, кроме него.

Чтобы убедить его, что он не ослышался, Бержерон прибавил печальным голосом, свидетельствовавшим, насколько он сочувствует маркизу: «Разве вы не замечали, что женщины всегда больше любят бедняков?»

Монжёз задрожал от бешенства. Как! Прекрасный замок Кланжи и миллионы, которые он уже считал своими, навсегда уйдут из его рук? В его голосе звучал гнев, когда он, после минутного молчания, произнес с укором: «Господин Бержерон, позвольте вам заметить, что это преступная слабость. Облеченный родительской властью, вы…»

Но отец прервал его с горькой усмешкой: «Разве вы не знаете, что мое положение не дает мне никакой власти. Есть лишь одно средство!» — «Что это за средство?» — алчно произнес маркиз. «К чему вам оно? Оно все равно неисполнимо… Так как у меня нет состояния…»

XV

Последние слова разрушили мечты Монжёза и воздушные замки, которые он с такой любовью выстраивал. Приходилось отказаться от мысли выманить что-либо у человека, у которого ничего нет. Но как при виде неминуемого крушения стараются спасти остов корабля, жертвуя рангоутом или его частью, так и маркиз тотчас отказался от этой части своего плана, продиктованной его жадностью.

Между тем Бержерон, исподтишка наблюдавший за маркизом, продолжал подливать масла в огонь: «Ах, если бы у меня было состояние! Тогда бы я без труда заставил восторжествовать своего протеже». С этими словами он сжал руки маркиза. «А кто этот протеже, я полагаю, говорить без надобности, не правда ли? Вы знаете, что это вы, господин Монжёз…»

Испустив тяжелый, горестный вздох, он прибавил: «Да, но увы! Нет у меня состояния, нет и голоса! Следовательно, нет возможности настаивать на своем выборе».

Он несколько минут помолчал, а затем медленно продолжил: «Но, если бы я был богат, если бы я мог по крайней мере прибавить к приданому Лоры пятьсот или шестьсот тысяч, тогда я имел бы голос, имел бы право заявить о своей воле. И злые языки не могли бы ничего сказать против отца, который заботится о дочери и настаивает на том, чтобы состояние ее пошло в добрые руки».

Маркиз слушал, задыхаясь от негодования, и думал: «А ведь он прав».

«Гусь не глотает наживку, — в свою очередь, думал Бержерон. — Погоди же, я заставлю тебя разинуть клюв!»