Сбор грибов под музыку Баха

РАФАЭЛЛА. Мальчик, мы верим, что это ты играл, что дыхание твоего учителя парило над твоей музыкой, словно бережно опекая ее. Он занимался с тобой особым, небывалым способом, безо всякой нотной грамоты и без всякого обучения исполнительской технике. Ты овладел игрой, не зная даже, как какая нота называется, не зная, что надлежит сделать, чтобы звук инструмента получился живым, сочным, исполненным глубины. Тебе никто ничего не говорил, не объяснял. Ты только слушал то, что играл маэстро, и смотрел при этом, что происходило с его правой рукою, с левой – и затем все это мог уже воспроизвести на инструменте.

ТАНДЗИ. Все так и происходило, графиня.

РАФАЭЛЛА. Несомненно, ТАНДЗИ! Но чтобы все так происходило, надо было предварительно уметь играть, очень и очень хорошо играть. Понимаешь? Великолепно уметь играть. Чтобы с первого раза повторить вслед за учителем тот или иной пассаж клавирного концерта – для этого ученик должен быть на таком уровне, когда нет уже никаких проблем с исполнением. Воспроизвести звук определенного музыкального качества – это непросто, мой мальчик. Расстояние между кончиком пальца и клавишей, которой палец касается, у каждого музыканта как бы свое – в том существует огромная разница! И чем большее пространство, наполненное таинственными чувствами, преодолевает палец музыканта, тем насыщеннее и красивей получается звук. А самый короткий, самый примитивный путь пальца к моменту соприкосновения его с клавишей дает звук тупой и мертвый, страшный своим внешним сходством с музыкальным звуком. Так призрак человека страшен, когда он похож на существовавший оригинал. И ты ведь понимаешь: для того чтобы почувствовать качество звуков, извлекаемых из инструмента, за ним надо посидеть и потрудиться с достаточным усердием многие годы. Но как все это удалось, если тебе было – смешно даже подумать – всего шесть лет, когда ты стал в совершенстве исполнять сложные опусы самого СЕБАСТИАНА БАХА…

ТАНДЗИ. Не знаю… Но тогда я почему-то мог это делать.

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. Ответ тот же, что и мне когда-то.

Я тогда сразу обратил внимание на звуки дыхания, прослушиваемые в некоторых местах кассет. И тогда мне ясно вспомнилось, что такое же хриплое, старческое дыхание было записано на пленках, которые я прослушивал лет двадцать назад. Хорошо помню, что этим случайным звукам, не относящимся к музыке Баха, я придал тогда особенное значение. Мне даже захотелось дать имя этому странному явлению – и я назвал его ХДСМ, то есть Хриплое Дыхание Старого Мастера. Я принял эти звуки за звуки дыхания пианиста, чье исполнение было записано на пленку.

А иногда мне представлялось, в особенности когда я слушал эту музыку через наушники в лесу, во время своих долгих походов за грибами, что дух самого СЕБАСТИАНА БАХА проявляется в шелестах и хрипах этого дыхания. И я часто обращался с длинными монологами к ХДСМ, иногда даже молитвенно просил его о чем-нибудь…

СЕБАСТИАН БАХ. Я не знаю, что это означает: «записано на пленку», но догадываюсь, что здесь речь идет о каком-то неведомом мне способе записывать музыку – не партитуру на бумагу, а само музыкальное исполнение опуса на что-то, называемое «пленкой», и что можно даже брать с собой на прогулку или в дальнее путешествие. Это похоже на волшебство, потому что возможность носить в дорожной суме квартет или квинтет, или даже большой оркестр и, когда захочется послушать, достать из мешка желаемую музыку – это ли не волшебство! А что касается моего хриплого дыхания, записанного где-то и каким-то образом совместно с исполнением моих опусов, то замечу следующее. Я не курил, и дыхание мое не было хриплым, грудь моя была широка, носоглотка чиста и эластична, душевное состояние мое и размышления были всегда подчинены Господу. Так что дыхание мое было ровным, теплым и неслышным. Не могло оно прослушиваться вместе с моей музыкой и быть записанным на пленку – хотя я и не понимаю, что это означает.

ОБЕЗЬЯНА РЕДИН. В те годы я почему-то мог это делать…

В те годы я почему-то мог знать, каким образом звуки ХДСМ появились на магнитофонной пленке, на которой были записаны баховские клавирные концерты. И понимал я, почему не должен больше стремиться сочинять додекафоническую музыку, если уже есть на свете полифоническая музыка СЕБАСТИАНА БАХА. И не надо было по этому поводу грустить.

А через двадцать лет, услышав то же самое хриплое дыхание в кассетах, принесенных ТАНДЗИ, я уже ничего такого не понимал. Я уже был ОБЕЗЬЯНОЙ РЕДИНЫМ, поэтому не знал, как могло так случиться, что те же звуки ХДСМ присутствовали в пленках, которые я когда-то прослушивал через наушники японского магнитофона, гуляя по березовым лесам Подмосковья. И через двадцать лет мне стало очень и очень грустно. Я потерял присущее мне чувство юмора. И только воспоминания о том, какие ГРИБЫ встречались мне тогда, делали мою боль терпимой – и постепенно преображали ее в звонкое чувство благодарности Ему.