Сборник "Лазарь и Вера"

Это действовало. В прошлом сестры были завзятыми театралками. В прошлом — не теперь. Берта уже несколько лет как отчаялась найти работу в качестве экономиста и больше не предпринимала бесполезных попыток. Вдобавок ее мучило и ожесточало то, что живет она на иждивении сестры, которая каждое лето уезжала куда-то к черту на рога, в Казахстан, в неведомый Берте Атбасар, в геологическую экспедицию: заработанных там денег хватало, чтобы кое-как перезимовать, дотянуть до нового лета...

Сестры слушали передачу «Театр у микрофона», Дора Матвеевна читала мемуары знаменитых артистов, режиссеров... Шуршал, раздвигаясь, занавес, пылала рампа, потрясенный зал взрывался рукоплесканиями... Там бушевали высокие страсти, звучали заветные имена — Гамлета, Чацкого, Брандта... А на другой день, поднявшись, когда еще не рассвело (все равно ей не спалось), Дора Матвеевна вновь отправлялась по намеченным адресам.

Иногда, очутившись неподалеку, она заходила к брату. Борис работал в Мосстрое, руководил группой проектировщиков, ему поручали ответственные задания. Он был уживчив, не лебезил перед начальством, не держался начальником перед подчиненными, его уважали и ценили те и другие. Правда, имя его было известно лишь в узком кругу; когда готовый проект поступал на утверждение верха, оно значилось где-то в самом конце списка авторов или исчезало вовсе.

От высокой, плечистой фигуры Бориса веяло мужской надежностью, силой, а кроме того — чем-то давним, родным... И он, и его жена встречали Дору Матвеевну с неизменной приветливостью, тянули к столу, но она, после долгих уговоров, соглашалась только на чашку чая.

— Боря, — говорила она, когда они оставались вдвоем, — ты можешь объяснить, что происходит?..

— Не понял, — говорил Борис, пододвигая к ней вазочку с вареньем. — Или тебе с молоком?.. Что ты имеешь в виду?..

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — Дора Матвеевна помешивала в стакане ложечкой, с преувеличенным вниманием следя за кружением чаинок. — Тебе не кажется, что кое в чем это напоминает Германию?.. Помнишь «Семью Оппенгейм»?..

Брат не спешил с ответом.

— Дора, — наконец произносил он, опустив голову, и лицо его при этом темнело, — я очень тебя прошу не касаться таких вещей у нас в доме... — И он показывал глазами на стену, за которой разучивала гаммы на пианино его дочка-школьница.

— И вообще, — говорил он, провожая Дору Матвеевну и подавая ей в прихожей пальто, — все зависит от характера. Если у человека скверный характер, как, скажем, у нашей Берты, он все свои неприятности сваливает на антисемитов... К тому же мы слишком любим обобщать...

Он предлагал ей взять или хотя бы занять у него денег — Дора Матвеевна категорически отказывалась. Да и Берта не допустила бы этого. Она не любила Бориса и давно перестала у него бывать.

— «Полезный еврей», — с усмешкой говорила она о нем.

Однажды Доре Матвеевне повезло: зайдя на Центральный, телеграф, чтобы погреться, она вдруг услышала: «Дора, это ты?..» Вглядевшись в склоненное к ней скуластое лицо с маленькими, широко расставленными голубыми глазами и веселой щербинкой между кривоватых передних зубов, она узнала своего однокурсника Самсонова. С тех пор, как они учились на химфаке, прошло добрых двадцать лет, и не назови он ее первый, она вряд ли признала бы в солидного вида человеке, облаченном в габардиновый плащ и шляпу с элегантной ленточкой, того самого Шурика Самсонова, который добродушно разрешал всему курсу трунить над его деревенским произношением, сапогами гармошкой и чрезмерным усердием в науках, последнее, кстати, не мешало ему частенько заваливать зачеты и экзамены.

— Что ты здесь делаешь?.. — спросил он, поддерживая ее под локоть.

От неожиданной встречи в голове у нее стоял легкий туман. Она сказала: «Да так... Зашла погреться...» — и тут же пожалела о том, что это сказала, потому что последовали вопросы, на которые она закончила отвечать только сидя в машине, дожидавшейся Самсонова за углом.

Остальное походило на сказку — стремительный проезд (пробег? пролет?..) по улицам Москвы, отделанный мрамором вход в Управление, где Самсонов работал, кабинет с навощенным паркетом, с тяжелыми, плотными шторами, с портретом Генералиссимуса на стене, с таким просторным кожаным креслом перед столом, что она примостилась на краешек, чтобы не утонуть в нем, а сидеть, доставая ногами до выстилавшего пол ковра. Доре Матвеевне еще не доводилось бывать в таких кабинетах, и она рассматривала его и всё, что в нем было, как разглядывают искусную декорацию — в первый момент после того, как подняли занавес. Она не сразу поняла, что среди телефонных переговоров, которые начались тут же, едва Самсонов сел за свой массивный, темного дерева стол, один впрямую касался ее. Но догадалась об этом, когда Самсонов с нажимом проговорил:

— Считайте, что это моя личная просьба...

Вырвав листок из перекидного календаря, он написал на нем несколько слов и протянул Доре Матвеевне:

— Здесь адрес, тебя будут ждать завтра к десяти. Если что-то вдруг не станцуется — звони немедленно, здесь и мой телефон...