Сборник памяти

30 января. Прочитавши роман, звонили Л. Г. Зорин и Наташа Кожевникова. Наташа (много, запишу чуть-чуть):

– Первая серьезная книга последних лет. Никакого постмодернизма. Что ты сейчас свободный человек – неудивительно, но по роману видно, что ты и раньше был таковым. Много трогательных вещей: Гагин, учительница, которая каталась на венике. Юмор свой, особый. <…>

Смутила: «Видно, что автор хороший и добрый человек. Я тебя знаю 40 лет, и это подтвердилось».

Зорин: – Прочел с громадным удовольствием, хотя здесь это не то слово. Расцениваю это как подвиг: восстановлена не только ваша собственная жизнь, но жизнь гигантского пласта людей. Память у вас просто чудовищная. Все это восстановлено на почве материальной жизни, и поэтому достоверно. Показано, как выживала мыслящая Россия, брошенная в эту мясорубку. Прекрасный русский язык, прекрасная проза.

Оказалось много общих вчувствований. Я тоже пересматриваю старые фотографии и с ужасом думаю: все покойники! Даже этот 6-тилетний мальчик. Может, жив? Ему должно быть 95 лет. Не, вряд ли.

Сказал ему, как тяжело мне было писать последнюю главу, где про это.

– Еще бы! В пьесах – я написал 48 пьес – легче, но и там тяжело об этом. Работа на износ.

3 февраля. Вчера звонил, прочитав роман, К. Я. Ваншенкин; писал у телефона на листки.

– Давно не читал ничего подобного. Замечательная книга. Какой язык! А сколько замечательных мыслей! <Первый, кто сказал про мысли, а я-то считал, что это первое, что заметят.> Память у вас просто фантастическая. Целая энциклопедия вещей, людей, ситуаций эпохи. Если все это расположить в алфавитном порядке, действительно получится энциклопедия. Это имеет историческую ценность. И озера, и лес, и лошади, и верблюды. И печи, и копанье земли. Я подумал, как бы был рад Твардовский, прочитав такую книгу. Все это потрясающе описано. Я встречал на фронте таких людей, которые все могут, – сам я копать терпеть не могу. Про окапыванье у вас правильно – под огнем копали «ячейку для положения лежа». Правда, постепенно переставали, притерпевались, надоедало… Даже каски не надевали. Чаще всего погибали ребята приблатненные – сам черт не брат, мне приказывают, а я не хочу! А «деревня» – та окапывалась – и оставалась жива. <…>

Много трогательного. Читается – не оторвешься, а ведь нет единого сюжета. Читать хочется не торопясь, что я и сделал.

Как всегда, мне стало неудобно, и я перевел разговор на его поэзию – как в Студии худ. слова у Оленина мы учили «Мальчишку», какие у него эссе <…>, про его мемуары и проч. – все это я читаю с 60-го года.

11 февраля. Звонил А. М. Турков.

– Прочел ваш роман с великим удовольствием. Очень хорошая книжка. Очаровательный дед, да еще подсвечен другими – отцом, мамой, соседями. Я читал даже с некоторой завистью – у меня не было ни прямого деда, ни отца. И очень хорошо написано. <…>

Очень важно, что вы показываете: семья выстояла, не перемололась, как пишут обычно. Ощущение целого особого мира. Вас миновала чаша сия, а у меня ведь есть госпитальные впечатления, там солдаты говорили так же откровенно, как и у вас в романе: «дальше фронта не сошлют». Потом, правда, выяснилось, что были и худшие меры воздействия. Кроме того, ведь была надежда, что что-то изменится. Ведь написал же Овечкин повесть «С фронтовым приветом». Я многое тогда не понимал, был зелен, попал на фронт после школьной скамьи, но тоже это чувствовал. И потом: как облака на небе идут в разные стороны – на разных высотах, – так и люди думают по-разному. Всё было.

4 марта. Гоголь! Второй юбилей, который я осознал в жизни – 8-классником, в 1952 г. (первый был пушкинский, в 1949-м). Полвека! Вот уже и я спокойно (спокойно?) пишу это слово. Хотел в этот день положить цветы к андреевскому памятнику, взять Женечку, но неудача – заболел мерзким гриппом. «Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве…» И – читал Гоголя.

5 марта. Г. Каменская, моя слушательница в МГУ в 1970/71 гг., по телефону о романе:

– Книга очень отличается. Журнал не дает представления. Но издано плохо: серая бумага, опечатки.

Видно, что для автора слово важнее человека.

– Для героя!

– Ну, это вам виднее, герой или автор – я их объединяю.

– Герой-автор привык к уединению. И в этом уединении сосредоточился на себе. Самоирония есть, но ее мало. Там, где один из персонажей говорит, что Антон похож на Брута, – я бы такое про себя не написала!

<Что это один герой говорит другому герою, я уже объяснятьвозражать не стал.>

Много провинциальной слесарно-портняжной лексики…

– Народной! Если вы ее не знаете…

– Мне это было скучно. <Голос столичного снобизма.> Риторическое кольцо: с деда начинается, дедом кончается. Очень изящно. Да, опять про провинцию. Автор не выдавливает ее из себя по капле, как Чехов, а культивирует провинциальность. <Опять московский снобизм.>

Вы и семья осуждаете эвакуированных, которые не хотели работать. Но ведь бывает такой ступор, когда руки опускаются! Может, у них и был?