Сборник памяти

Гибель Саши Чудакова потрясла читающую – не одну Москву и не одну Россию: звонят из Петербурга, Новосибирска, Гамбурга. Потеряли не только большого филолога и недавно явившегося нам писателя – это было явление современной русской жизни.

Александр Павлович считал своим святым долгом провожать академических стариков и этот долг выполнял; помню, как он говорил у гроба 92-летнего С. М. Бонди. Он себя чувствовал сам человеком академическим и хотел держать традицию не только отцов – филологических дедов. Он на них не только равнялся в собственной филологии – он разговаривал с ними годами и разговоры эти за ними записывал. Есть книга, которую мало кто видел – она отпечатана в Сеуле, когда А. П. там несколько лет преподавал, в количестве 10 экземпляров – «Слушаю. Учусь. Спрашиваю. Три мемуара». Разговоры с Бонди, В. В. Виноградовым и Виктором Шкловским, которые шли на протяжении многих лет и записывались в тот же день. Разговоры, населенные людьми и событиями за полвека – с 20-х до 70-х годов. Своей пытливостью А. П. эпохи связывал и оставил нам материалы к культурной истории нашего отошедшего века. Последнее дело, которое он не успел совершить-завершить, как хотел, – мемуарная книга таких разговоров со столь интересными персонажами, к которым он так легко и естественно шел и вступал в контакт, – сверх имен уже названных с М. М. Бахтиным и Лидией Гинзбург. Не успел, как хотел, но сеульская книжка есть, и она должна быть переиздана в количестве большем 10 экземпляров.

Не успел – странно это сказать, когда две недели назад говорили с ним весело об онегинском «бобровом воротнике». А. П. написал о нем исследование по случаю нового замысла – тотального, как он его называл, комментария к «Евгению Онегину» (курс лекций на эту тему он несколько лет читает в разных местах). Все мы (почти) «предполагаем жить» и легкомысленно не собираемся умирать – А. П. как будто был таким в особенной степени. Какая-то бодрая, можно даже рискнуть сказать – оптимистическая нота его отличала, с постоянной настроенностью на новое дело – и гибель его в сознание не умещается. Именно гибель – не просто смерть. Столько было в нем жизни, с каким же шумом она из него ушла?

Анекдот из не столь уже недавнего прошлого: в самом начале перестройки мы были с ним в Амстердаме, и вот в студенческом клубе тамошний студент, узнав, что с ним рядом сам Чудаков, автор той самой «Поэтики Чехова», так обалдел, что никак не мог иначе это выразить – он сказал: – Позвольте Вам предложить сигарету с марихуаной. Саша сказал тогда, что в первый раз понял, что такое слава. «Поэтика Чехова» 1971 года, которая объяснила нам Чехова таким словом, как «случайностность» – не случайная случайность, а случайностность как возведенное в философскую степень качество бытия – термин, образованный автором книги, вероятно, по образцу немецкого философского словообразования.

Но, может быть, сказанное о бодром оптимизме – это внешнее впечатление? «И все они умерли» – заключительная глава романа-идиллии Александра Чудакова, названного блоковской строкой. Герой романа, личный герой, в последней главе погружен в мысль о смерти, и первоначальное название романа было – «Смерть деда». Не только, наверное, для меня роман стал открытием в человеке. Мемуариста Чудакова я знал, писателя не подозревал. А филолога, с его излюбленной темой предметного мира в литературе (с тем самым бобровым воротником) я стал узнавать, читая роман. Сколько в нем предметного мира – не литературного, а вынесенного из детства, биографического! Бесчисленные подробности быта ссыльного (или полуссыльного) населения в городке на границе России и Казахстана, где провел свое военное и послевоенное детство автор, – как косили, копали и варили мыло. Как можно было сохранить такую бездну подробностей в памяти? Такая память не бытовая и уже не только личная – писательская, художественная. С любовью к тому самому предметному миру, к человеческой материальной плоти мира.

А вообще роман – исторический. Не только картина эпохи в обилии подробностей, но свидетельство. Свидетельство о том, как русская жизнь сохранялась внутри советской в той полуссыльной среде, о которой я не знаю другого такого литературного свидетельства. Об этом не познанном литературой опыте.

«Смерть деда». Дед – первое и последнее слово романа. «Дед был очень силен». В первой главе в современном армреслинге он кладет руку кузнеца. Я видел, как Саша работает ломом – лед колет. Видел, как он строит дом своими руками. Дом (дача) вышел трехэтажный, вытянутый по вертикали, готический, как собор. Одна знакомая, увидев его, сказала: – Автопортрет.

Высокий, тяжелый, большой человек – этот образ входил и в работу филолога. Мощь физическая, наверное, передавшаяся от деда. Оттого и явление. Александр Чудаков мог стать профессиональным пловцом – знаменитый послевоенный пловец и тренер Леонид Мешков склонял его на эту карьеру. Не пошел – пошел в филологи.