Сборник памяти

В христианской истории есть Писание и Предание. В светской культуре тоже. У А. П. был отменный вкус к филологическому преданию. В тетрадях с записями лекций Бонди на первом курсе он обнаружил, что, оказывается, записывал не только собственно лекции, но посторонние рассказы и отступления, и удивился, как он сразу же догадался, что это не менее важно и интересно. За Виноградовым, Шкловским и Бонди он записывал их рассказы об их эпохах и их признания, каких не получить от другого свидетеля – например, что академик-пушкинист Виноградов Пушкина не любил. «Сначала. Потом уж как-то…»[122]. А. П. создал свой мемуарный жанр таких разговоров, который трудно даже назвать мемуарами, это что-то другое. Это челночная служба в культуре, связывающая ее картину начиная со времени задолго до рождения мемуариста. Он вел такую службу при столь интересных собеседниках и собирал картину филологического предания за полвека далеко сверх того, что мы знаем из письменных источников. Есть книга, которую мало кто видел, отпечатанная в Сеуле, когда он там преподавал, в количестве 10 (!) экземпляров – мы несколько раз на нее ссылались. Последний замысел Александра Павловича, вместе с тотальным онегинским комментарием, был – собрать этот свой мемуарный жанр одной книгой, дополнив названные имена Бахтиным и Лидией Гинзбург. И просто в общении, за столом он был переполнен рассказами и историями. Разножанровый был человек. «Ах, Сережа, милый друг, на что тратим мы досуг?» – написал он мне на книжке романа. Все у меня его инскрипты – в стихах. «Чехов думал туда и сюда – но мы точно не знаем куда», – написал он мне экспромтом на конференции, прослушав мой доклад о Чехове и философии (и поставив к записке эпиграф – «Я пролетарская пушка – стреляю туда и сюда» – и с ходу приписав его Демьяну Бедному с вопросом – вместо, кажется, Маяковского). И ведь очень по существу о Чехове этот шутейный застольный (здесь – за столом научной конференции!) экспромт. Несколько лет назад мы были вместе в Михайловском и плавали в приятно чистой Сороти; плавать была его страсть и несостоявшаяся у знаменитого послевоенного Леонида Мешкова спортивная карьера – вместо обещанной сборной СССР пошел в филологи. От меня, конечно, он отрывался и великодушно дожидался; выйдя же на берег, облачался в белый костюм и галстук и шел делать доклад. Таков был стиль-человек.

«Немота перед кончиною подобает христианину». Эта некрасовская строка стала последним словом романа-идиллии, озаглавленного строкой из Блока. Такое осталось нам от него последнее слово.

2005, 2006 (Новое литературное обозрение, 2005, № 75)

Юрий Чумаков Воспоминания и размышления об Александре Чудакове

Сегодня у Александра Павловича две даты жизни: тысяча девятьсот тридцать восьмой – две тысячи пятый, это 67 лет. В моей жизни его пребывание отмечается двумя другими датами, и они настолько отчетливы, что я бы хотел их воспроизвести.

Мы познакомились утром 28 мая 1969 года в Пскове, куда мы с ним, оба слегка опоздав, приехали на пушкинскую конференцию: он из Москвы, а я из Питера. А расстались мы с ним в середине дня, 19 августа 2005 года, в моем доме, в Новосибирске, откуда он вместе с А. Долининым и А. Белоусовым отправился в аэропорт. А. П., будучи приглашенным на обед, объявил, что придет пораньше: поговорить и помочь, если нужно (мы все только накануне вечером возвратились с нашей Летней школы, проходившей за городом, где такие ученые, как Александр Осповат, Александр Долинин, Роман Лейбов, Александр Белоусов, сам Александр Павлович и мы, новосибирцы, говорили о тексте и комментарии). И, действительно, сидя за маленьким столиком кухни и обсуждая Летнюю школу и ее возможное, года через два, продолжение, он одновременно с большим удовольствием брался за любую «черновую» работу, только сетуя при этом, что нет у нас специального точильного камня, на котором он бы мог выправить наши кухонные ножи. «Мне очень подходит роль кухонного мужика, – говорил он, а потом, в качестве комплимента хозяйке, удивлялся: – Я не знал, что так хорошо умею готовить баклажаны».