Сборник произведений

Ребята быстро смотались в Исполком. Там их уже ждали. Взятые по наряду из пригородной артели «Память Урицкого» возчики отбирали у лошадей торбы с сеном. Повозка с комендантом и начальником милиции уже выезжала со двора. Когда обновленная в порядке соцсоревнования мостовая кончилась и внутренности всех седоков вернулись в исходное положение, ребята стали обмениваться догадками — куда и зачем везут? Гришка Дударец, известный бузотер, антисемит и похабник, дразнил Соловейчика:

«Как машину держишь? Винтача боишься, гад?»

Максимка шептался с соседом и хихикал — очевидно, делился впечатлениями. Шурка сидел молча, и, как всегда в последнее время, контрреволюционные мысли налезали со всех сторон. Всеобщая ложь начинала его душить. Ни чины, ни деньги, ни имения не отягчали его предков. И все же — сын трудовой семьи — он не мог сказать о трудовом будто бы строе все, что думал, и с утра до вечера, как граммофон, должен был наяривать одну и ту же опостылевшую пластинку… Или вот — Галя… В другое время она разыгрывала бы на пианино «Молитву девы», собиралась бы на курсы или ждала бы мужа дома. А теперь, как тротуарная шмара, шлендается по беседкам и грозит доносом негодующим родителям.

«Эх!»… И проглотив крепкое слово, Шурка до бровей залез в поднятый воротник пальто. По бокам дороги плясали кривые инвалидные деревья истощенного в революцию леса. Потом ровно пошло поле совхоза «Красный луч». Дикий двурогий месяц мертво — как дохлая рыба в сети, — висел в антенне деревенской церкви, обращенной в клуб.

В гору лошади пошли шагом. Ребята взволновались:

«Эй, братишка! Скамейки твои спят! Режь винта, а то своих потеряем!»

Возчик обернулся:

«А ты бригадирам скажи! Вторую неделю с «Красным лучом» соревнуемся, а увесь овес еще по зиме под метелку узяли!»

«А ты без овса догоняй Америку, чудак!»

Возчик обиделся и замолчал.

Новый тощий лес перешел в разоренный парк сгоревшего барского гнезда. Повозки остановились. Деревенский парнишка, злобно заикаясь, говорил коменданту:

«Ув-все т-т-тут, сволочи! У-у-увсе!»

Комендант разбил по группам. Шурку и Пашку Захарчука взял с собой. Пошли, крадучись, за деревенским парнем. В кустах исполинской крапивы натолкнулись на кирпичный свод-погреб. Деревенский присел на корточки, пошарил и нащупал конец кола, подпиравшего дверь изнутри. Концом шашки подрыли кол. В темноте — по сырым ступеням бесконечно долго, казалось, сползали вниз. У второй двери, непрочной и щелястой, сонно сидел сторож. Комендант сунул ему под нос маузер. Старик мяукнул, как в кошмаре, и окаменел… В просторном погребе тесно сжалась сотня пожилых крестьян. Лица лоснились усердным потом от духоты и умиления. В тусклых ореолах чадили самодельные плошки.

На возвышении стояло золоченое, из помещичьей гостиной кресло, осененное трехцветными флагами с крестами и орлами. Над ними — лозунг на кумачевой ленте:

«Смерть коммунии да здраствуе!»

В кресле, растопырив руки, как будто со скипетром и державой сидел ражий и рыжий парень в мундире с погонами — голубая лента через плечо — и на языке, казавшемся полешукам изысканной русской речью, сладким, липким, нарочитым церковным голосом говорил:

«…. И было так, любезные мои верноподданные и православные хрестьяне, что призывает мине Батюшка мой, Его Импираторское Величество Государь Импиратор и Самодержец Николай Второй и говорит мине задумчивыми словами: слушай, Олешенька, сын мой, последняя надежда Рассейская, Великий Князь и Цесаревич, Алексей Николаевич! Есть средство, чтоб одному из нас из погибельной етой тюрьмы на слободу уйтить! Тольки согласились мы — и Матушка Твоя, Ее Импираторское Величество, Государыня Импиратрица Александра Федоровна, и сестры твои, барышни чистые и нежные, чтоб одному тебе уйтить. Никаких грехов за тобой, по малолетству и калечеству не обозначилось и можешь ты спасти Рассею от жидовской коммунии. А то запрягугь народ православный, як вола, под нимецького Карла Марла до окончания века и будуть сии бисовские колхозы тяжче барщины и помещикив… Заплакал я, любезные мои и верноподданные хрестьяне, заплакал и отвечаю Батюшке моему и Самодержцу Николаю Второму: нет, не могу я на такую слободу пойтить, чтоб через вашу невинную кровь ступать! — Что ж! Повертает мне Батюшка мой, что ж, Олешенька…»

Комендант мигнул ребятам и дико заверещал свистком, С треском выскочила вторая дверь — за золоченым креслом — посыпались на пол знамена и лозунги, сковырнулись плошки. Остальная братва — с винтами в руках — вкатилась в погреб.

Когда уводили арестованных — светало.

На старом солдатском мундире царевича — уже без погон и ленты — обозначились крепко стертые швы. Он сидел на телеге рядом с комендантом (Шурка и Пашка напротив — с винтами на коленях), смотрел в никуда и моргал глазами. Его лицо для деревенского парня было даже тонким и скорее красивым. Кое-где мало заметные веснушки. На мочке большого уха коричневая бородавка с рыжим волосом посредине.

Когда выехали в поле — попросил закурить. Комендант протянул коробку:

«А ты, королевская твоя морда, разве куришь наши советские папиросы?»