Сборник произведений

Дядя Влас, посмеиваясь, смотрел на Афанасия Павловича:

— А похоже, что это я вам свинью подложил!

— То есть — как же это?

— Да вот так же! Это я ей сказал, что угловая комната освобождается раньше срока. Вы только подумайте: бывший будуар княгини, мраморный умывальник, который заведующий не мог перевезти к себе, потому что он вделан в стену; бархатные портьеры и канделябры, которые он тоже оставил в припадке непонятного великодушия… В общем — предмет всеобщей зависти. И вот — с тех пор, где заведующий, там и она.

За чертой

Дул острый северный ветер, взметал по затвердевшему насту дымками и змейками снеговую пыль. Неровной щеткой свисали с крыш сопли сосулек. На покрытом густой узорной изморозью стекле окна в оставшейся, совершенно неизвестно почему, круглой прозрачной дыре видно было, как в провалившемся сугробе, раздавленная оледенелой массой, корчится полумертвая низкорослая сосенка. Одна ее ветка, сломавшись, кривой костью пронзала грязный снег и торчала наружу желтой раной, другая — еле вылезая из обмерзлой норы, бессильно мотала по ветру пучком растопыренной хвои, как будто немеющие пальцы умирающей призывали уже запоздавшую помощь. И о. Афанасий подумал, что — если бы ее увеличить соответственно — вышло бы как раз то дерево отчаяния, на котором мог бы повеситься Иуда…

Впрочем, отчаяние было только там, снаружи, на торфяных болотах и разработках, где под беспощадным ветром обмерзали плохо одетые, плохо накормленные, измочаленные собачьей жизнью люди. С этой стороны окна, в жарко натопленных комнатах лагерной канцелярии, было даже покойно… Даже уютно… И состав подобрался, в общем, приятный. Непосредственно возле окна белела бородка бывшего социал-революционера — «чуда XX века», как он сам себя называл. Выдержав 15 лет принудительных работ и получив, вместе с освобождением, разрешение уехать, правда, не очень далеко, но все же — подальше, эсер остался вольнонаемным. «Податься некуда», — отвечал он любопытным, не вступая в дальнейшие разъяснения. Жил он на вольной квартире в городке, выросшем возле лагеря. Рядом с ним в канцелярии сидел раввин из недавно присоединенных областей. Это был благочестивый добряк, не без анекдотического налета юго-западного края. Он, конечно, не порицал вслух ни правительства, ни распорядков, загнавших его в эту дыру, но — так как находился под счастливой сенью социалистического общества сравнительно недавно — не успел освободиться от известного внутреннего протеста и выражал его своеобразно: все, что казалось ему высококачественным — погоду, бумагу, чернила, дрова, паек — называл «николаевским». У него были за границей дети и родственники. Старший сын открыл зубоврачебный кабинет в Нью-Йорке, младший — фабрику готового платья в Буэнос-Айресе, дочь хорошо вышла замуж в Тель-Авиве. Все — в свое время — звали его к себе и обещали сделать невозможное, лишь бы вытащить отца за границу, но старик — будто бы — упорствовал.

«У молодых, — говорил он, — теперь ветер в голове… Им все равно, где жить — лишь бы деньги… А я человек старый. Когда я был еще совсем маленький, — к отцу в лавку приезжал мужик и у него был сын, такой же ребеночек, как и я… Так он делал из своей свитки свиное ухо и показывал его мне… Теперь он стал сукиным сыном, кровопийцей, кулаком, гидрой контрреволюции и лежит где-то здесь под землей… Так я хочу лечь рядом с ним — больше он мне свиного уха не покажет!»

Когда появился о. Афанасий, узнав, что молодой иеромонах принадлежит к патриаршей церкви, раввин спросил с ироническим сочувствием:

— Что, сынку? Помогли тебе твои ляхи?

Отец Афанасий сперва ничего не понял, а сообразив наконец (не без посторонней помощи), удивился, откуда в простом на вид человеке такая интимность с классиками. Ему, мало знакомому с местечковым бытом, почудилась в раввине явная фальшь, и он поделился сомнениями с эсером. Тот весело рассмеялся:

— Что вы, отче. Не забывайте, что евреи гораздо сложнее нас: мы живем под особым строем сорок лет, а они чуть ли не сорок столетий. За такое время каких только рефлексов не нахватаешь. Уверяю вас, что это очень хороший и вполне порядочный человек.

— А за что он сидит?

Эсер посмотрел на о. Афанасия лукавыми глазами:

— А как вы думаете?

— За контрреволюцию?

— Нет. За попытку нелегального перехода государственной границы…