Сборник произведений

— Должен сказать, между прочим, — заговорил снова эсер, ни на кого не глядя и оставив руку с испепеляющейся папиросой на подогнутом колене: — что попы шли на муку и смерть легче других… Для них все было ясно: Бог отдал мир во власть Тьмы, а они — плохо ли, хорошо ли служили Свету. Вся сволочь, какая была в их сословии — осталась снаружи: перековывалась, перекрашивалась, подлизывалась… Как и полагается в революционном отборе наоборот — на измор попали одни более или менее порядочные люди. Всю жизнь они согрешали — кто нерадением, кто пьянством, кто картишками, кто сребролюбием. И вдруг представилась им возможность очиститься перед Господом Славы, которому — в свое время — так нерадиво служили… Все прошлое обрушилось в один миг: жены где-то побирались Христа ради или тоже подыхали за проволокой, случайно выжившие дети торопливо отрекались от родителей или беспризорничали… Оставалась только Смерть и за ней — Бог, к стопам которого, как разрешительную грамоту, они клали свою горькую муку — и она должна была их обелить «паче снега»… Но вот на кого было страшно смотреть — это на крестьян. В своей пытке они не видели смысла, не понимали ее и оттого томились еще больше… Все они встретили революцию, как весну, как настоящий мужицкий праздник, и оказались «врагами народа». В нашей землянке был один такой «кулак». За все свои пять десятков он ни разу не нанял батрака, никому не давал денег в рост, ни одной каплей чужого трудового пота не воспользовался… Но он любил свое мужицкое ремесло, любил землю и для нее не жалел сил ни своих, ни своей семьи… Его хозяйство было налажено, как машина, дом — полная чаша, а в «коморе» расписные сундуки ломились от вышитых рубах и полотенец, над которыми — долгими зимними вечерами — слепли, готовя приданное, его дочери. И вот наступил день, когда его, как преступника, вывели из дома его отцов. И никакая сила не могла растолковать ему — почему называющие себя «властью трудящихся» в один день обратили в прах плоды многолетних героических усилий целой семьи, по правде какого права полотенцем из приданного его дочерей — как тряпкой — стирал смазочное масло с рук починявший машину городского начальства шофер… Жена и дочери его еще в теплушке кончились от сыпняка, и в лагерь доехал он один, со всем своим стопудовым мужицким горем. Пока шла зима, он как-то духовно скорчился, как будто ладонью зажал смертельную рану и терпел. Но с наступлением весны — когда гагары, гуси и утки потянулись на Север — доказательство того, что где-то ожили поля — осатанел и полез на часового. Тот, конечно, выстрелил… И не один раз — мужик был дюжий…

Слушавший, опустив голову на руки, библиотекарь вдруг странно хмыкнул. Эсер дико посмотрел на него.

— Ради Бога, извините! — обернулся тот. — Я просто вспомнил, как там, у себя, в европейски обставленной квартире, с центральным отоплением и ванной, за отменным кофе с французскими ликерами, — мы, с такими же «передовыми» друзьями, говорили, что все эти лагерные ужасы — контрреволюционная выдумка, что если и есть отдельные жертвы, то лес рубят — щепки летят! Всякая перестройкаде требует жертв, но Великое Будущее эти случайные страдания оправдает!

— То, что вы думали там, у себя, — спокойно и хмуро ответил эсер, — это, в конце концов, понятно: по книжкам революция бывает прекрасна… Но вот я здесь — растянутый на этой самой диалектической дыбе — перековке социально чуждых элементов — случалось, думал то же самое.

Отец Афанасий насторожился: по-видимому, начинался тот самый логический «ход коня», который так поражал его в мышлении всех людей старой культуры.

— Прийдешь бывало с работы, как будто весь покрытый болезненными синяками, — бессильно откинувшись на ствол березы, рассказывал, между тем, эсер, — свалишься на свою сырую, вонючую, грязную, твердую, как железо, койку… Сверху сыплются на тебя вши верхнего пассажира. Снизу хрипит, задыхается и плачет в бреду — явно захвативший воспаление легких кандидат в послезавтрашние мертвяки. А ты не можешь заснуть от усталости и думаешь… И думаешь… И додумываешься наконец до того, что, может быть, и во всей этой адовой жути исторический смысл есть. У нас для такой ломки не хватило бы ни совести, ни нервов… А вот у них хватает… И, быть может, так и надо… Надо и нам простить и свои, и чужие муки за ту Великую Надежду, тень которой — как мне порой тогда казалось — вставала над миром…

(— Вот оно! — екнуло в душе о. Афанасия: второй раз ему говорили о Великой Надежде…)

— Все мы знаем, что одна из самых передовых стран в капиталистическом мире в свое время заселялась каторжниками, которым в жены посылали пойманных во время облавы проституток… Возможно, — думал я тогда, — что и погоняющие наше обреченное человечье стадо убийцы, палачи, изверги, садисты — закладывают фундамент иной лучшей — высшей — свободной от капиталистических язв жизни…

(— В общем — тот же грузчик, несущий пианино, удивляясь неожиданному параллелизму, отметил отец Афанасий.)