Сборник произведений

Их встретила хозяйка, дородная, не желающая стариться женщина, с недобрыми черными глазами и будто распухшими губами. Недовольно и недоуменно прикрикнула на собаку, которая вместо того, чтобы, по обыкновению, бешено облаивать гостя, ластилась, повизгивая, к его ногам — толстуха провела посетителей в большую, низкую, грязноватую комнату, всю пропитанную запахом перегорелого масла. Болтая всякий вздор и острыми — косыми — взглядами оценивая посетителей, она зажгла на столе светильник, отчего на закопченных стенах возникли и зашевелились три головастые тени, и ушла собирать ужин. Когда принесли вино и лепешки, — стали есть. Третий спутник придвинул к себе чашу и отпил из нее, потом переломил хлебец, благословил, ел сам и с озаряющей улыбкой предложил другим. Духовные очи двух открылись, и с радостным криком они вскочили, опрокидывая табуретки. Но над их Спутником в воздухе засияли цветные точки, словно пыль разбившейся радуги, потом сияния превратились в неизъяснимое звучание, и третья тень на стене, быстро бледнея, пропала. Ученики увидели, что в горнице их только двое.

Быстро расплатившись за несъеденный ужин с ничего не понимавшей, но на всякий случай сразу набавившей цену хозяйкой, они не пошли, они побежали обратно в город.

На этом торопливом пути растеряли очень много из того, что слышали, и когда попали в дом, в котором в унынии и тревоге собрались другие братья, могли только сказать, что видели Воскресшего и что наступил Завет Сына.

Николин Бор

Последовавшие за Великим Крушением годы «бури и натиска» настолько изобильно рассказаны, что и сам Мартын Задека не разберет, кто — как среди победителей, так и среди побежденных — трезво врет, а кто вдохновенно сочиняет. Ибо не только актеры на первых ролях, но и многие статисты положили на героическую фреску и свои, слегка приукрашенные, штрихи. Не высказались только те, кто считая, что и первые, и вторые, и третьи одинаково под видом борьбы за «всеобщее счастье» или, наоборот — за «природное Неравенство» разряжали на ни в чем не повинные головы свою петушиную ярость и свой священный эгоизм. Таких голосов нет и быть не может, потому что их свидетельство одинаково против шерсти и «хранителям традиций» за рубежом, и «захватчикам» в Кремле.

Точно так же, если не до конца рассказана, то как-то стерлась в зарубежной памяти и та блестящая эпоха, когда эмиграция еще пахла пылью, порохом и кровью донских степей, а ее элита по любому звонку в полночь могла представить на смену «узурпаторам» и полный комплект Совета Министров, и необходимый кворум Законодательных Палат, и Генеральный Штаб, и корпус жандармов, и сыскное отделение, и Торговую Палату, и Священный Синод, и Правительствующий Сенат, не говоря уже о профессуре и представителях искусств, в особенности — литературы.

Отобразить все скорбное величие грандиозного поражения и весь неимоверный «восточный» базар последовавшей ругани, надежд, дискуссий, декламаций (со слезами и без оных), словоизлияний, пророчеств, попреков, доносов, интриг и взаимных обвинений в этой, осевшей на реках Вавилонских изгнания, бывшей Руси — так же трудно, как коллекционеру собрать все марки решительно всех стран мира. Именно поэтому профессиональные сборщики ограничивают себя одной страной или темой (портреты, пейзажи, животные, копии картин и т. п.) и на ней разворачивают весь свой пыл. Так и нижеподписавшийся из всей эпопеи Зарубежной Руси выделяет ее осень, но серую, мглистую, без горизонтов и без порывов, со старческими домами и кладбищами на каждом перекрестке.

Эта осень началась после Второй Мировой и, постепенно замирая, тянулась до… Третьей Мировой. (Впрочем, оптимисты говорят, что таковой не будет. Это может значить и то, что значит, и то, что эмиграция вымрет раньше.) Сейчас это барахольный рынок, где в суверенном мусоре попадаются и вещицы от Фаберже и сюрпризы из Универмага, а на окраинах все еще сохранились лавчонки, как позавчерашней, без пробуждения уснувшей, подванивающей рыбой — торгующие подозрительной политикой.

Именно в них — или возле них — эмигрантские старожилы встретились с ищущими центрального отопления и душевного комфорта беженцами советскими.

Справедливость требует последних разделить на две, принципиально различные категории:

Первая, выдавленная как зубная паста из тюбика, из своей страны товарищем Сталиным или унесенная военными обстоятельствами, — сохранила классическую русскость, но приобрела удивительную способность с абсолютным слухом попадать в единомышленный тон любому нужному собеседнику. Кроме последнего качества — она, собственно говоря, не внесла ничего нового в эмиграцию, но — если так позволено будет выразиться — «вынесла» из нее многое: более разворотистые — вполне буржуазное положение, менее же когтистые и разворотистые — все возможные посты на Радио Свободе и в Институте Изучения СССР, а также неисчислимое количество профессорских кафедр (по русскому языку) в США.