Сборник произведений

Шел он быстро, так как пешеходов почти не было. Зато автомобили всех мастей и всех марок — преимущественно, правда, середняцких, — густо и тесно, словно казенные слоны в стойлах киплинговских рассказов, дремали с двух сторон зажатой их тушами улицы. Над всем этим сонным стадом мрел желтоватый полумрак от не слишком частых и сравнительно устарелых электрических ламп, в то время как с недалекого уже проспекта зарей потустороннего дня подымалось холодное белое сияние сверхсовременных фонарей. Александр Петрович вспомнил керосинные коптилки, освещавшие в его счастливом детстве косые тротуары родного городка и — который уже раз — с огорчением удивился безмерной контрастности своего века. В полусказочных дворцах августейших безумцев императорского Рима — факелы и плошки вставлялись в канделябры, над чеканкой, литьем и ковкой которых истощали вдохновение лучшие артисты своего времени. Однако в лачугах беотийских пастухов, в хижинах галлов, под пестрыми шатрами нумидийцев светили те же смоляные факелы — порой просто воткнутые в глинобитную стенку — и те же фитили, плавающие в растительном (или животном) масле, налитом в глиняный черепок или выдолбленный камень. Но в XX веке на дальнем Севере — у Полюса — в снеговых чумах эскимосов — и светя, и согревая — сжигают растопленный в каменном корытце тюлений жир все те же праотеческие коптилки, а на бульварах мировых столиц, пробегающий в стеклянных трубках с разреженным газом таинственный поток таинственных электронов порождает свечение всех цветов фантастической, как будто вставшей над иной планетой, радуги.

И мир душ человеческих тоже потерял свое субстанциональное единство. Где-то есть еще страны, в которых считается, что старости свойственна мудрость — как осени золото и багрянец, что больше всех достоинств человека заслуживает уважения святость, что храбрый и доблестный враг почтеннее иного друга, и что «каждый гость дарован Богом».

Но уже почти миллиард душ объединяют пророки, наплевавшие старости в бороду, объявившие святость «опиумом для народа», во всяком госте подозревающие шпиона и отрицающие у врага самую возможность какого-либо достоинства, только потому, что это враг… А между теми и другими самодовольно расположился Его Степенство Мещанин, которому одинаково начхать и на святость, и на антисвятость, ибо его единственно интересуют литр красного вина с увесистым бифштексом — для питания, телевизор и кино — для души, усовершенствованный (не деформируется!) тюфяк — для отдохновения и любви и стиральная машина для хорошего настроения его жены.

В старшем классе средней школы Александр Петрович получил наивысшую отметку за сочинение, в котором беспощадно раскрыл и раскритиковал все ничтожество пошлой жизни гоголевских старосветских помещиков. Но прошли многие и не очень «пошлые» годы, и вот Александр Петрович готов на коленях просить у милых старичков — Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича — прощения за то, что так когда-то обидел их память. В самом деле — почему они отрицательные типы? Кому они причинили зло? Кому помешали жить? Кого посадили в тюрьму и на кого донесли? Кого заставляли делать то, что его душе было абсолютно противно и притом хлопать в ладоши и петь осанну гениальному Погонялыцику? Можно ли сказать, что они были мещане, поставившие вещь выше человека, черствые эгоисты? Времена переменились, и взамен жалких «рожденных ползать» старосветских помещиков над миром взмыли увлеченные «битвой жизни» гордые буревестники — и вот Александру Петровичу рекомендуют оставить в покое заведомого предателя и негодяя, потому что вся страна стала негодяйской… Конечно, никакой сознательный гражданин освобожденного от всех капиталистических язв государства не задаст теперь того, столь смешившего гимназистов вопроса, с которым растерянный и убитый Афанасий Иванович обратился к умиравшей Пульхерии Ивановне: «Не хотели бы вы чего-нибудь скушать?»

Не задаст — потому что как быть, если больная согласится: в стране больше нет ни набитых припасами кладовых, ни переполненных товарами лавок, а пока пройдет очередь у кооператива — любая Пульхерия Ивановна, не дождавшись, умрет.

Почему-то вышло так, что всего больше несчастий натворили как раз поставившие своей целью всеобщее счастье. Возможно, что в Человечестве есть какой-то внутренний закон, согласно которому кто-то кого-то обязательно держит за глотку, чтобы кто-то третий мог замаливать всеобщие грехи и призывать к покаянию. Когда он в этом преуспеет — только что разминавшие освобожденные шеи вдруг хватают соседей за манишку уже во имя самого принципа несмятой манишки. И вся история повторяется сначала…

Чувствующие в пальцах сладострастный зуд обычно полагают, что так будет всегда, обладающие горлом, наоборот — склонны говорить, что и это когда-нибудь кончится.

Александр Петрович никак не мог выбрать между теми и другими и, запутавшись в собственной схоластике, вернулся к шкурной злобе дня и ускорил шаги.

23. Снова Кранц