Сборник рассказов

— Звони. — Сунула Сашке в руки оранжевый аппарат. — Звони в Тольятти, я оплачу.

— Кому? — Сашка растерялся.

— Маме звони. — Я сняла трубку с рычага, и посмотрела на Юльку.

— Мама — металлург. И повар. И сильная. — Высморкалась Юлька в ватную бабу. — Учти это.

— Зачем? — Сашка хлопал глазами, и уже набирал номер

— Звони. И скажи, что завтра будешь дома. С фотографиями. С ВДНХ, из зоопарка, и из цирка. На Цветном бульваре.

— Чотко. — Ершова отодвинула ватную бабу, и протянула мне руку. — Чотко.

Я не протянула руку в ответ.

— Мама? — Сашка посмотрел на меня. — Мам, я завтра приеду. Ну, так получилось, приеду пораньше…

— Лид… — Юлька схватила меня за палец. — Хорош. Так надо, ну.

Я отвернулась.

— Я это не пью. Это что? — Ершова отвернула крышку с бутылки, принюхалась и отшатнулась. — Это формалин, в котором три года мариновали зародыш квакши?

— Ершова, ты перед кем выёбываешься?

— Где твоё чувство юмора, а? Наливай.

— Налила. Ну, тебе слово.

— Ну, за нас? За мужиков? За мир во всем мире? Блять, Лида, лицо попроще сделай, я сегодня плохо угадываю.

— Давай за Саню.

— За какого Саню?

— Тольятти.

— А, ну можно и за Саню, чо. Как он там, живой?

— Письмо прислал. Живой значит.

— И что пишет?

— Замуж зовёт.

— Совсем ёбнулся пуся твой? Куда ему замуж-то? Пиджака — и то приличного нет. И возрастом не вышел. И мама у него подозрительная. И города такого я не знаю. Ну, ты что, Лид?

Отворачиваюсь к окну.

А там лето. И лавочка во дворе. А над лавочкой берёза. И пионеры какие-то пиво пьют.

— Ничего. За мои прошедшие двадцать семь. И чтоб не в последний раз.

— Ну охуеть теперь. Понеслась. Что не так?

— Всё так. И рюмку трёхлитровую я купила. И кольцо с фальшивым рубином. И усы отращиваю.

— Дура ты, Лида. Дай сюда письмо это. Адрес-индекс не запомнила? Ну и хорошо. Дай сюда… Вот. Всё. Нет никакого письма. Неси свою рюмку трёхлитровую, антиквариат ты мой… Сопляяяяяяяяя ты старая, и говно. Давай, за Саню этого, за Тольятти, и за тебя. И за меня. Потому что сдохнуть мне на этом месте, если я тебя до тридцати лет замуж во второй раз не выпихну. Кстати, есть у меня мужик один знакомый, Димка Раевский. Потом расскажу. А сейчас — за Саню!

День седьмой

07-11-2012

— Дим, ты спишь?

— Сплю.

— Ну, спи.

Переворачиваюсь на бок. Рядом недовольная возня. Секунд двадцать.

— Ну всё. Весь сон ушёл. А всё ты виновата.

Царапает мою спину.

— Ну вот чо ты жопой повернулась? Ты чего хотела-то?

— Ничего уже. Забыла. Сплю я. Отстань.

Кусает за плечо.

— Бубубубу.

Молчу.

— Ну и молчи.

— Ну и молчу.

Ложится рядом. В темноте чувствую, что улыбается.

— Так чего хотела-то, ну?

Поворачиваюсь к нему лицом, приподнимаюсь на локте:

— Слушай, мне платье не нравится! Ну говно же платье!

Смотрит на меня в темноте. Тремя пальцами трёт переносицу.

— Ты про свадебное что ли?

Морщусь.

— Да какое оно в жопу свадебное! Это вообще не платье! Это юбка с чем-то непонятным!

Включает ночник, жмурится, смотрит на часы.

— Лида. Три часа ночи. Тебе заняться нечем?

Надуваю губы. Рисунок на подушке разглядываю.

Бельё новое, кстати, нужно купить. Это бабушкино ещё. С узором, содранным с общепитовских тарелок. Но крепкое, крепкое.

— Я уснуть не могу. Я его сегодня днём три раза ещё померила. Ну говно же, говно!

Встаёт с кровати. Берет с кресла плед. Протягивает мне руку.

— Вставай. Пошли курить.

Встаю, даю себя закутать в плед. Натыкаясь на дверные косяки, иду, качаясь, на кухню. Димка щёлкает зажигалкой.

— А теперь давай начистоту. Не хочешь же?

— Не знаю.

— А платье — это ж так… Да?

— Наверное.

Свет на кухне не включаем. У нас обоих глаза слабые. Но я и так вижу, что Димка у окна стоит.

— Блять…

Я не перебиваю. Ну, пусть тоже что-то скажет.

— Блять. Лида, я тебя насильно не тащу. Не тащу. И отцом Дюшке я не стану — ну какой нахуй из меня отец? Другом? Не надо ему таких друзей, сама знаешь… Думай. Сама думай.

А плед, кстати, тоже бабушкин. Вон и подпалина на нём — я пальцами плешь чувствую. Это мне лет десять было, я у дедушки спички украла. И плед прожгла, и деда подставила — бабушка же не знала, что он тайком от неё курит. Курит, а потом усы подстригает. Потому что седые, и желтеют моментально. А бабушка у нас строгая. Всё увидит. И даже дедовы усы, на миллиметр короче которые…

— Дим…

И табуретка старая. Клеёнчатая. Скрипучая. Одна осталась, остальные три уж выбросила. Я любила, когда к бабушке гости приезжали. Однополчане дедовы. Родственники из Свердловска. Почтенные такие. Бабушки в шёлковых блузках, дедушки в костюмах. Умели же раньше пожилые люди хорошо выглядеть, да… И вот приедут сюда гости, и, конечно, наступает момент, когда дед ставит меня на табуретку (на эту?), а там уж дело за малым: не посрамить деда, не запнуться. «Руслана и Людмилу» читала. До слов «…Владимир-солнце пировал». А дальше не знала. Да и не надо было, мне и так все хлопали, и шёлковые бабушки говорили моему деду: Учить её нужно, Юрий Николаевич, непременно учить! А дед в усы, на миллиметр обстриженные, хмыкал довольно, и говорил: А вот, в школу музыкальную её отдали. Двадцать семь рублей в месяц. Лишь бы нравилось.