Сборник рассказов

Бывают такие дни у уставших. Сегодня я уже дви­гаюсь, и глаза мои желают смотреть, подсматривают красоту облаков, а рука уже тянется к кистям, и натя­нутый холст кажется соблазнительным. Что делать глазам, как не смотреть? Что делать руке, как не ра­ботать? И сегодня я уже заходил в парикмахер­скую, – о, сколько работы будет у кауферов в день воскресения мертвых! – и мой Жан правильно заме­тил, по окончании обряда: «Вот вы и помолодели». Да, я помолодел, глаза мои лгут светло и ясно, и весь я, как цыганская лошадь на ярмарке, восторгающая покупателей своим бравым видом; и нужен очень злой и очень внимательный взгляд, чтобы заметить тень смертельной усталости на этом мирно сияющем лице. Выражусь поэтически: всю ночь среди цветов спала змея, но кто наутро догадывается об этом?

И постучись вы сегодня, я, пожалуй, слишком по­спешно открыл бы дверь; и снова весь долгий вечер успешно обманывал бы вас и себя, бога и людей, смерть и любовь. Вы помните нашу прогулку, когда я, опережая вас, таким молодцом взбежал на очень высокий бугор? Задыхаясь от перебоев сердца – для стариков очень опасны такие эксперименты, – я ждал наверху лавров из ваших рук, как греческий юноша на ристалище, но вы даже не заметили моей прыти, для вас это было так естественно! Конечно, это было непроходимо глупо, и сегодняшняя моя ложь была бы искуснее, я уже чувствую во рту ее сладкий, хлоро­форменный, наркотический вкус. Я говорил бы о моих будущих картинах. Как модный тенор на свидании фальцетом напевает арийки, – что делать тенору, как не петь? – я фальцетом писал бы картины, сверкал глазами, вдохновлялся и лгал людям и бегу, как по­следний пройдоха. Чтобы согреть ваши милые и дет­ски мудрые глаза, я готов стать гением на целый час! Но это простое мошенничество, мой друг, простое мошенничество. Я не гений. Какие картины? Я больше никаких картин не напишу.

Я устал. Не говорите это моим покупателям на ба­заре, мне еще нужно дотянуть рабочий день… но я ужасно устал. Все слишком поздно приходило в моей жизни, и не гневайтесь, моя дорогая, не плачьте, моя девочка: мне не нужна ваша любовь. И как хорошо, что о ней не сказано было ни слова и проклятое семя лжи не взошло: какие это были бы ужасные, презрен­ные цветы! Дорогая моя, я все видел. Вот уже месяц – или больше? – вы мучительно ищете предлога и мину­ты, чтобы открыться мне и сказать: люблю. Вот уже месяц я, как искусный донжуан и как самый негодный трус, наслаждаюсь видом этой борьбы, подталкиваю вас, внушаю жестами гипнотизера еще большую лю­бовь, подвожу к самому краю – и со страхом бегу, про­сто-напросто удираю. Волосы поднимаются на моей голове, мне трагически страшно, ибо гонят меня Эвме­ниды, но бег у меня мелкой трусцой, как у жалкого карманника, которого преследует полиция. Вы заметили, что в начале каждого нашего вечера говорите вы, а я молчу, к концу же я болтаю, как одержимый болтли­востью, как резонер в дурной пьесе, а вы молчите, ра­стерянная, немая, печальная, не знающая, за что схва­титься в этом море слов? И так, молчащую, я выпрова­живаю вас за дверь, лицемерно задерживаю вашу руку, холодную от печали и недоумения, и поспешно запира­юсь: на сегодня я спасен. Вы тотчас же уходите от две­ри, или еще стоите? Я ухожу тотчас же. Но на той не­деле – вы помните? – я минут десять стоял перед этой дурацкой дверью, за которую сам только что выпрово­дил мое последнее, но слишком, слишком запоздавшее счастье. Кажется, впервые понял я, что такое дверь, ког­да минут десять посмотрел на ее освещенную плоскость; и, услышь я вздох ваш… Нет!

Все приходит слишком поздно.

Мой поезд отходит только утром, чемоданы упако­ваны и ящик с красками далеко, и мне нечего делать всю ночь: крайне удобный случай для последней вспыш­ки резонерства. Послушайте, что это значит. Когда я был мальчиком лет семи или восьми, я до страсти лю­бил мятные дешевые пряники, продававшиеся на нашей глухой улице, в маленькой лавчонке; назывались они почему-то «жамками», и на копейку их давали две штуч­ки. И не знаю я, почему у меня никогда не хватало копе­ек, чтобы наесться досыта: родители мои были в ту по­ру не бедны и ни в чем другом я не терпел недостатка, но на жамки у меня всегда не хватало. Конечно, это бы­ло маленькое безумство, детская мания. Но помню мои мечты о жамках и черную зависть к тем, кто их ел; помню их необыкновенный вкус и вид, эту тоненькую из­вестковую корочку, мягко ломавшуюся под пальцами, помню мое томление о миллионе жамок, целой горе. пря­ников! Вероятно, я ел их много, но мне хотелось еще больше, еще больше; и до сих пор, через многие десят­ки лет, мой голод остался неудовлетворенным. Вы по­нимаете это? Я могу купить этот миллион жамок, и иног­да я, правда, покупаю фунт или два, – и их съедает при­слуга: этих мне не надо, эти чужие, и вкус их мне не знаком.