Сборник рассказов.

Он потерял ощущение собственного единства, словно распался на тысячи, на миллионы Ганисов, каждый из которых вспоминал один из моментов прошедшей жизни: мягкие руки матери, ее лицо, сияющие добротой глаза… полумрак отцовской лавки, слабый запах благовоний… выговор за разбитую вазу… игры с друзьями… первый поцелуй… свадьба…

Это было нестерпимо приятно и невыносимо больно одновременно.

Тело трясло, сквозь голову словно струился водопад, в каждой из капель которого жило событие — яркое или неприметное, то, о котором он помнил или то, о котором совершенно забыл…

А потом все закончилось. Ганис стоял, весь мокрый от пота, и рука его мертвой хваткой сжимала ненужную более трубочку.

— Вот и все, — сказал хозяин подвала, — теперь ты сам должен обо всем догадаться. Будущее черно для вас, людей, настоящее неуловимо, а прошлое содержит в себе все, и хорошее и дурное.

Тьма в нише зашевелилась, и из нее показалось лицо. Щеки и лоб покрывали морщины, волосы и борода были седыми, а глаза таились под повязкой из плотной ткани.

— Любовь живет будущим, — сказал Ганис, сглотнув пересохшим горлом, — сила проявляется в настоящем, а мудрость черпает из источников прошлого.

— Все верно, — сказал хозяин подвала. — Ты сделал правильный выбор.

— Так ты… бог? Разве вас не уничтожили? — вопросы посыпались из Ганиса, как горох из дырявого мешка. — Что было бы, выбери я не ту чашку?

— Убить нас не так то легко, — Мудрость усмехнулся. — Выбери ты неправильно, то просто забыл бы обо мне, а очнувшись утром, решил, что перебрал вчера в кабаке… Шанс дается только один раз!

— Шанс на что?

— Дурные времена, — бог закряхтел совсем по-человечески. — Мы не можем без служителей, но обычные пути их поиска закрыты. Сила должен искать последователей среди калек, Любовь обретается в борделях, меж тех, кто продает ее за деньги, а я разыскиваю жрецов среди глупцов, которые меняют жизнь на грезы серого порошка…

— Жрецов?

— Именно.

— А если я не хочу?

— На этот путь приводит не желание, а необходимость. Ты уже сделал выбор и отступить не можешь.

— Так что мне теперь делать? Построить тебе храм и начать службы? — Ганис хмыкнул. — Рискни я поступить так, долго не протяну!

— Нет, живи как жил, вновь займись торговлей, — бог снял повязку, глаза под ней оказались необычно голубые, цвета вечернего неба. — С обретенной сегодня мудростью ты не прогоришь. Но однажды, через много лет, получишь от меня знак. Тогда тебе придется надеть вот это, продать все, на вырученные деньги купить серого порошка и открыть свой подвал.

— Мне придется потакать глупости других? — спросил Ганис, принимая повязку. Та оказалась теплой и шершавой на ощупь.

— Да, до тех пор, пока ты не найдешь еще одного достойного глупца, — бог поднялся во весь рост, — и тогда ты призовешь меня. Храни повязку и помни, что смотреть на этот мир глазами мудреца очень больно…

— Я понимаю. Так же как во всякой любви таится уродство, а сила не должна быть оружием…

— Вот и славно, — бог взмахнул рукой и исчез.

Ганис моргнул. Ниша перед ним была пуста. В ней не осталось даже тьмы, в которой привычно скрываться мудрости.

Пятна света на серой шкуре

Однажды, вернувшись домой, Лиза обнаружила на обитой дерматином двери квартиры длинные параллельные царапины, словно кто-то полосовал ее ножом или когтями…

Ванька умер в самом конце сентября.

За окном шумел дождь, холодный ветер завывал потерявшей хозяина собакой. А Ванька, три дня метавшийся в горячечном бреду, изумленно распахнул бездонные, синие-синие глаза и перестал дышать.

Лиза зарыдала, будучи не в силах поверить в случившееся. В палате тут же поднялась суета, Ваньку куда-то повезли. А она осталась сидеть одна, в ступоре глядя в стену.

«Его спасут, его обязательно спасут» — молоточком стучала в голове одна-единственная мысль.

Когда дверь палаты открылась, Лиза не сразу поняла, что нужно поднять голову.

— Все, — сказал пожилой врач, старательно глядя в стену, — сердце не выдержало… Вашему сыну ничем не поможешь.

— Нет… как же… — прошептала Лиза. — Это невозможно… ему всего двенадцать. Он должен, должен жить!

Врач молчал, почему-то спрятав руки за спину, и тут до Лизы дошло, что случившееся — не бред и не страшный сон. Голова загудела, точно по ней ударили чем-то тяжелым, лампа под потолком словно померкла.

Лиза зарыдала, ее затрясло. Она метнулась куда-то в сторону, не зная и не понимая, куда бежит. Но сильные руки подхватили ее, удержали, в одной из них блеснул шприц.

— Не стоит так переживать, не стоит, — пробормотал врач, всаживая в предплечье Лизы стальную иглу.

В день похорон небо очистилось. Нежаркое осеннее солнце купалось в пронзительной голубизне и Лизе было больно смотреть вверх. Глаза начинали слезиться.