Сборник "Рейнские рассказы" (ЛП)

Вскоре, покинув большую улицу, он вошел в узкий переулок Сума, где двоим было бы трудно пройти рядом. Там, в черной грязи канавы, под скудными навесами, кишит целое население башмачников, вышивальщиков по сафьяну, торговцев индийскими пряностями, алоэ, финиками, редкими духами; одни ходят взад и вперед с апатичным видом; другие, на корточках, поджав ноги, о чем-то думают, окруженные атмосферой синеватого дыма, выходящего одновременно из их рта и из их ноздрей.

Африканское солнце проникает золотым острием в мрачную яму, касаясь тут старой седой бороды, при крючковатом носе, с чубуком и жирной рукой, отягощенной кольцами, там - миловидного профиля прекрасной еврейки, задумчивой и печальной в глубине своей лавочки, - или же выставки оружейного торговца, с ее тонкими ятаганами, длинными ружьями бедуинов, украшенными перламутровыми инкрустациями. - Запах грязи смешивается с резкими испарениями лабораторий. Свет рубит тени, он вырезывает из них яркую бахрому, он осыпает их ослепительными блестками, но ему не удаётся их рассеять.

Мы все шли.

Вдруг в одном из тупиков Сиди Гумайум остановился перед низенькой дверью и поднял молоток.

- Ты пойдешь со мной... ты будешь моим переводчиком, - сказал я ему тихо.

- Фатима говорит по-французски, - ответил он мне, не поворачивая головы.

В ту же минуту в окошке показалось блестящее лицо негритянки. Сиди Гумайум сказал ей несколько слов по-арабски. Дверь открылась, и быстро захлопнулась за мной: негритянка удалилась через боковую дверь, которой я не заметил, а Сиди Гумайум остался в переулке.

Прождав несколько минут, я стал терять терпение, как вдруг слева открылась дверь, и впустившая меня сделала мне знак войти.

Я поднялся на несколько ступенек и очутился во внутреннем дворе, вымощенном мозаикой из маленьких фаянсовых плиток. На этот двор выходило несколько дверей.

Негритянка провела меня в низкую залу, окна которой, украшенные шелковыми занавесками с мавританскими узорами, были открыты. Повсюду были разбросаны ситцевые лиловые подушки; широкая циновка из тростника янтарного цвета покрывала пол; бесконечные арабески фантастических цветов и плодов тянулись по потолку; но прежде всего приковала к себе мой взгляд сама Фатима, которая сидела, облокотившись на диван, ее глаза, прикрытые тяжелыми веками с черными ресницами, ее слегка оттененная, губа, ее прямой и тонкий нос, ее руки, покрытые тяжелыми браслетами. У нее были красивые ноги, и она беспечно играла своими маленькими туфельками, шитыми зеленым золотом, когда я остановился на пороге.

В продолжение нескольких секунд мавританка исподлобья рассматривала меня, затем тонкая улыбка приоткрыла ее губы.

- Войдите, господин Талеб, - проговорила она беспечным голосом. - Сиди Гумайум предупредил меня о вашем посещении. Я знаю. что заставило вас прийти... Вы очень добры, интересуясь бедной Фатимой, которая стареет... ибо ей скоро исполнится семнадцать лет... семнадцать лет!.. возраст сожалений и морщин... возраст запоздалых раскаяний... - Ах, господин Талеб, садитесь, добро пожаловать!.. Вы принесли мне яблоко Евы, не так ли?.. яблоко, дающее юность и красоту... А бедная Фатима так в них нуждается!

Я не знал, что отвечать... и был сконфужен... но вдруг я вспомнил о причине, приведшей меня сюда; кровь только раз обежала мои вены, как под влиянием какой-то неожиданной реакции, я уже был холоден, как мрамор.

- Вы искусно насмехаетесь, Фатима, - ответил я, садясь на диван, - мне хвалили ваш ум не менее вашей красоты... Я вижу, что мне говорили правду.

- А! - произнесла она, - а кто же это?

- Дютертр.

- Дютертр?

- Да... Раймонд Дютертр... молодой офицер, упавший в Рюммельскую пропасть... Тот, которого вы любили, Фатима.

Она широко раскрыла удивлённые глаза.

- Кто сказал вам, что я его любила? - сказала она, странно глядя на меня. - Это неправда! Это он сам говорил?

- Нет... но я это знаю: это подтверждается этим письмом, письмом, написанным вами и причинившим его смерть... ведь именно затем, чтобы попасть к вам, он отважился ночью идти по скалам Касбы.

Едва я произнёс эти слова, как мавританка вдруг поднялась, ее глаза сверкнули мрачным огнем.

- Я в этом была уверена! - воскликнула она. - Да... когда негритянка рассказала мне о несчастии... я ей сказала: "Аисса... это дело его рук... Это он!" О! Негодяй!..

Я смотрел на нее в большом изумлении, не понимая, что она хотела сказать; она же приблизилась ко мне и проговорила тихим голосом:

- Умрет ли он?.. Правда ли, что он скоро умрёт!.. Мне хотелось бы, чтобы его разорвали на куски!

Она схватила меня за руку и заглядывала в глубину моей души. Я никогда не забуду матовой бледности ее головы, ее больших, широко открытых черных глаз, ее дрожащих губ.

- О ком же вы говорите, Фатима? - сказал я ей, потрясенный, - объяснитесь: я вас не понимаю.