Сборник статей

Его картины называли поэмами, образами сновидений, подразумевая под этим, что целью его живописи был выход на план, живописи недоступный - даже живописи нашего времени. Пожалуй, только сюрреалисты, которые по этой причине и называют Шагала первым сюрреалистом, ставили перед собой такую же цель, которую, в определенном смыс­ле, можно назвать отсутствием цели. Но (и в этом суть дела) Шагал - не сюрреалист, работающий со слепым бессозна­тельным фрейдистских свободных ассоциаций. В его рабо­тах чувствуется глубинная, но ни в коей мере не бесформенная, реальность. Волшебный закон его живописи рожден единством чувств, которое отражено не только в цветовом развитии, но и в отношениях между символами, выстраи­вающимися вокруг символического центра его картины. Эти символические центры картин Шагала, вне всякого сомне­ния, являются порождением его бессознательного, а не кон­струкциями его эго. Создающее его картины сознание следу­ет настроению-бессознательного и вдохновляется им. Единство и убедительность его картин являются выраже­нием того послушания, с которым он относится к намерениям своего бессознательного. Подобно медиуму, защищенному от воздействия окружающего мира, он следует за внут­ренним голосом, говорящим с ним языком символов.

Здесь мы касаемся главного еврейского парадокса в Ша­гале: пророчества, которое божество облекает не в словес­ную форму, как это повелось с незапамятных времен, а в форму таинственного образа - явный признак сдвига, произошедшего в еврейской душе.

Корни языка, а к языку религии пророка это относится более, чем к любому иному, действительно находятся в бес­сознательном, вместе с его потоком образов; но иудаизм и еврейское пророчество были сформированы этическим ас­пектом сознания, которое черпало свою главную силу из своего аналога, связанного с главной силой Единого Бога. Властные указания этой пророческой воли настолько обострили намерения стоявших за ней сил бессознательного и настолько раскалили их, что образы утратили свои цвета; разнообразные цветы психической жизни превратились в пепел.

Но у Шагала образами и красками впервые говорит то, что зарождается в той же самой психической среде, откуда происходит и еврейское пророчество. В той новой историчес­кой ситуации, в которую попал еврейский народ, и которая трансформирована в глубинах его бессознательного, проро­чество говорит на новом языке и обретает новое содержание - начала нового еврейского послания миру. Еврейская душа, загнанная обстоятельствами в раковину изолированности, высвобождается, запускает свои корни глубоко в землю и проявляется в первом новом цветке.

На первый взгляд, в еврейском провинционализме Шага­ла нет ничего впечатляющего. Фольклор, деревенская идиллия, мелкобуржуазный еврейский городишко, бесконеч­ные детские воспоминания. Кому интересен этот еврейский городишко, эти родственники, молодожены, эксцентрики, скрипачи, праздники, обычаи, субботние свечи, коровы, свитки Торы и деревенские заборы? Детство - вот страна, из которой Шагал так и не сумел убежать и в которую он возвра­щается снова и снова, невзирая на Париж, Европу, мировые войны и революции. Все это может быть очаровательным и трогательным, но кому-то может показаться тошнотворно-сентиментальным. Любой человек имеет право задать во­прос: и это все? Из-за чего весь этот шум? Разве это не еще один вариант современного примитивизма, всего лишь вид яркого, романтического популярного искусства? Шагал не дает ответа; возможно, он и не знает его; он просто улыбает­ся и продолжает рисовать свой яркий мир, те же самые домишки, те же самые детские воспоминания, те же самые цветные фрагменты первых лет его жизни: коров и скрипа­чей, евреев и ослов, канделябры и невест. Но посреди всего этого - ангелы и луны, пылающие костры и глаз Бога в деревне. Ибо, что есть детство, как не время великих событий; время, когда великие личности находятся рядом и выглядывают из-за угла соседнего дома; время, когда самые сокровенные символы души являются повседневной реаль­ностью и мир все еще светится своим самым глубинным светом. Это детство возвращается в праисторию и обнимает ангелов Авраама так же нежно, как и соседского ослика; оно воспринимает свадьбу и поцелуй жениха и невесты с таким же восторгом и в таких же ярких красках, как и весну, и освещенные луной ночи первой любви. В этом детстве личное и сверхличное, близкое и далекое, душа и внешний мир еще не отделены друг от друга; жизнь течет по красивой местности единым потоком, в котором слиты божество и человек, животное и мир. Эта одновременность внешнего и внутреннего, постигающая мир в душе и душу в мире; эта одновременность прошлого и будущего, ощущающая надеж­ду на будущее в далеком прошлом и вину миновавших столетий в боли столетия нынешнего - вот реальность дет­ства Шагала и вечное присутствие первичных образов в его воспоминаниях о Витебске.