Сборники рассказов

   Несколькими неделями позже «Двухнедельное Обозрение» поведало миру, под гарантией Преподобного Уилфрида Гаспилтона, некоторые фрагменты персидских стихов, предположительно раскопанных и переведенных племянником, который в настоящее время участвовал в кампании где-то в долине Тигра. Преподобный Уилфрид был наделен целым сонмом племянников, и это было конечно, весьма вероятно, что один или несколько из них могли оказаться в числе военных, отправленных в Месопотамию, хотя никто не смог бы назвать ни единого конкретного племянника, которого можно было заподозрить в изучении персидского языка.

   Стихи были приписаны некоему Гурабу, охотнику, или, согласно другим документам, смотрителю королевских рыбных садков, обитавшему в некотором неведомом веке в окрестностях Карманшаха. Они источали аромат приятной, уравновешенной сатиры и философии, демонстрируя насмешку, которая не была жестокой или горькой, и радость жизни, которая не доходила до неприятных крайностей.

Мышь долго молилась Аллаху:
Мол, помощи нет никакой;
Кот, эту мышь поедавший,
Думал: Аллах-то со мной.
О помощи ты не моли того,
Кто создал множество незыблемых законов,
А помни крепко то, что он
Дал скорость — для котов и мудрость — для драконов.
Как многие умеренность хвалят!
Ведь гордость может пасть и рухнуть — разум.
Лягушку, проживавшую во рву,
Озлило сильно, что ров высох разом.
«Нет, вы не на пути во ад»,
Ликуя, вы мне говорите.
Но если самый ад к тебе идет…
Хвастун, куда же вы спешите?!
Поэт хвалил Вечернюю Звезду,
Зоолог — оперенье Попугая:
Торговец громко похвалил товар,
Лишь он один хвалился, твердо зная.

   Именно этот стих дал критикам и комментаторам некоторый ключ относительно вероятной даты написания; попугаи, как напомнили публике критике, были в моде как признак элегантности в эпоху Гафиза из Шираза; в четверостишиях Омара попугаи не появляются.

   Следующий стих, как было указано, сохранил свою политическую актуальность и в наши дни:

Султан мечтал весь день о Мире,
А армии его врагов росли;
Он мира никогда не знал,
Они его мечты в сон обратили.

   Женщины в стихах появлялись редко, а вино в сочинениях поэта-охотника вовсе не упоминалось. Но по крайней мере один вклад в любовную философию Востока Гураб сделал:

O луноликая краса и очи-звезды,
Румянец щек и дивный аромат!
Я знаю: обаяние померкнет,
И сумерки его не сохранят.

   Наконец, было там и признание Неизбежного, дыхание холода, сметающее удобные жизненные ценности поэта:

Есть во всяком рассвете печаль,
Которой вам вовек не разгадать:
Радостный день пир, любовь и коня
Может навеки умчать.
Но когда-то настанет Рассвет,
Который новой жизнью не одарит,
Который дня с собой не принесет,
Который лишь печаль оставит.

   Стихи Гураба появились как раз в тот момент, когда удобная, слегка шутливая философия была необходима, и им был оказан восторженный прием. Пожилые полковники, которые пережили любовь к правде, писали в газеты, что они были знакомы с работами Гураба в Афганистане, в Адене и в других подходящих окрестных краях четверть столетия назад. Появился клуб поклонников Гураба-из-Карманшаха, члены которого именовали друг друга «Братьями Гурабианцами». И на все бесконечные расспросы, критические замечания и требования информации, проливающей свет на исследователя или скорее открывателя этого давно забытого поэта, Преподобный Уилфрид давал один эффективный ответ: военные соображения запрещают давать какие-либо уточнения, которые могли бы бросить ненужный свет на перемещения его племянника.

   После войны положение священника будет невероятно затруднительным, но в данный момент, во всяком случае, он добился того, что «Запретный пруд» был позабыт. 

РЕДЖИНАЛЬД В РОССИИ

   Реджинальд сидел в гостиной княгини, устроившись в углу, и пытался понять, почему обстановка гостиной, явно рассчитанная на то, чтобы казаться принадлежащей к эпохе Людовика XV, при ближайшем рассмотрении оказалась мебелью времен Вильгельма II.