Счастье

Мерьем и сама еще не оправилась от пережитого; ее платье, пропитанное смертным потом и десятками страхов, было постирано и осталось висеть, невысохшее, во дворе хибары Назик. Поэтому она надела голубое платье, которое дала ей невестка, а на голову повязала ее платок с желто-коричневыми цветами и сейчас шла в одежде, принадлежащей другому человеку, озираясь по сторонам, ощущая себя какой-то совсем другой, незнакомой.

Автобус ехал долго, а вокруг не появлялось ничего, напоминавшего Стамбул. И вот, наконец, показались здания, похожие на те, которые она видела на окраинах городов на Востоке. Сверху – апартаменты, на первом этаже – бакалея, овощные лавки, киоски с электроприборами, парикмахерские.

На одной из остановок в этом районе кондуктор закричал: «Остановка акушерки!», и много женщин покинуло автобус.

Назик пояснила:

– На самом деле эта остановка называется по-другому, однако все говорят «остановка акушерки», так и прилепилось.

В старых апартаментах, куда они вошли, пахло газом и вареной капустой, перед дверями квартир громоздилась куча грязной обуви: женской, мужской, взрослой и детской.

Они вышли на третьем этаже. Назик позвонила, и открывшая им дверь дородная, с черной бородавкой на щеке женщина впустила их внутрь. В предбаннике теснилось много народу. Увидев здесь женщин с детьми, Мерьем опешила и слегка содрогнулась.

Никогда в своей жизни она не видела такой одежды, которую можно было встретить здесь! Некоторые из женщин с ног до головы были укутаны в черные одеяния, открытыми оставались только щелочки глаз. Другие задрапировались в тяжелые шали, которые, спускаясь на грудь, прикрывали забинтованные шеи. Кто-то накинул на голову тяжелое, как одеяло, покрывало.

Здесь, в приемной комнате, где были только женщины, они могли немного расслабиться и позволить себе приоткрыть свои белые дородные шеи.

– Все эти женщины очень часто ходят на аборты, – прошептала Назик. – Потому что их мужьям, как и Якубу, не нравятся презервативы. Противозачаточные таблетки они тоже не используют: говорят, что от них случается рак. Поэтому от бремени избавляются здесь. Войдя внутрь, через пять минут женщины выходят, а придя домой, готовят своему негоднику ужин. И, вдобавок ко всему, как рассказывают многие из них, постоянно сносят побои от своих мужей…

И правда, все разговоры, доносившиеся до слуха Мерьем, были о побоях. Как лесные букашки, скрытые под густым покровом, так и эти бедняжки остерегались чужих взоров. По сути, в их жизни ничего больше и не было: насилие, которое они претерпевали дома, являлось чуть ли не священным правом их мужей. Однако облик некоторых женщин вовсе не выражал страдание и забитость: наоборот, о побоях они говорили весело. Молодая, очень красивая девушка, лицо которой было в синяках, глаза затекли, а губы опухли, смущенно и застенчиво рассказывала о том, что с ней приключилось. Позавчера ей сделали аборт, а деньги она договорилась отдать на следующий день, однако вечером впервые в жизни муж избил ее.

А почему избил? Она сама виновата: похвасталась знакомой – мол, какой у нее прекрасный муж, а та пошла в кафе, нашла этого человека и сказала во всеуслышание:

– Что ты за мужчина, что жену не бьешь? А она бегает и, как сорока на хвосте, носит россказни о ваших семейных делишках по бабам.

Мужчина, честь которого была прилюдно унижена, прибежал домой со словами:

– Ты растоптала мою мужскую честь. На-ка, получай!

И на голову женщины, перенесшей в этот день аборт, обрушился град ударов.

Новобрачная рассказывала все это, а сама тихо приговаривала:

– Я же знаю, что он не хочет меня бить, он делает это напоказ. А сам не хочет! Он меня очень любит. Когда мы остаемся наедине, он называет меня «моя голубка», но другие науськивают его…

Мерьем отметила про себя, что молодая жена опять рассказывает посторонним о семейных тайнах, так что вечером, вполне возможно, ей снова попадет от мужа.

Она понимающим взглядом рассматривала женщин с бледно-молочными, дряблыми, трясущимися как кисель шеями, закутанных в черные покрывала. Она думала о них так, словно была им подругой или каким-то образом сопричастна их судьбе. Она думала о своей щеке, синяк на которой утром стал еще больше и приобрел фиолетово-желтый оттенок. Она произнесла про себя: «Эх, чтоб тебя!», потому что, пережив насилие сама, она не хотела такой несправедливости для других. Однако эти женщины не знали, что она была исключением среди них, что синяк на щеке Мерьем был счастливым знаком ее судьбы, печатью победы.

Немного позже Назик вошла в комнату акушерки и вскоре вышла. Она выглядела ушибленной, словно ее обухом по голове ударили. «Как же скоро здесь делаются эти дела!» – подумала Мерьем.

Когда они, немного отдохнув, возвращались на голубом автобусе домой, Назик всю дорогу молчала. Чтобы не беспокоить, Мерьем ничего не спрашивала у нее. Кто знает, какие мучения испытывает эта женщина?!

В голове у девушки крутилась мысль о том, что, по-видимому, Аллах и Назик не любит…