Счастье

Борис Александрович Лазаревский Счастье

I

На бульваре было пусто и жарко. Глаза уставали смотреть на залитые светом раскалённые дорожки. Море притихло, точно дремало, и сидевший на скамейке художник Соловьёв думал: «Если написать его таким, какое оно сейчас, то непременно скажут, что я переборщил насчёт синевы». Потом Соловьёв стал смотреть на господина, который сидел на следующей лавочке. Несмотря на духоту, человек этот был одет в чёрный суконный сюртук, и на голове у него была фетровая шляпа. Смотрел он прямо перед собой, как будто что-то обдумывал. Изредка его взгляд переходил на мальчика и девочку, которые возились в песке, и тогда его худые, с утолщениями на суставах пальцы, начинали машинально перебирать по скамейке. Лицо у него было молодое, болезненное и печальное, и Соловьёву пришло в голову, что если набросать красками этого грустного человека среди богатой крымской природы, то получится этюд, который может пригодиться для большой картины.

Приехав несколько дней назад в Ялту, Соловьёв спешил осмотреть город и окрестности и с бульвара пошёл пешком в Аутку. Вечером он был в городском саду. Здесь дорожки и скамейки были пропитаны сыростью и пахло соками каких-то жирных растений. Народу было много: гвардейские офицеры, кокотки, моряки, студенты, иностранцы и несколько известных писателей — и все они перемешались. В театре шёл концерт, и, когда там отворяли двери, слышался звенящий soprano. Глядя на снующую взад и вперёд толпу, Соловьёв думал, что тут можно встретить только богатых, свободных и счастливых людей, и почему-то мысленно сравнил Ялту с пахучим, роскошным, но сильно подгнившим цветком магнолии. Он побродил взад и вперёд по дорожкам, закурил папиросу и сел на скамейку. К нему подошёл тот самый господин, которого он видел на бульваре, и тихим, немного хриплым голосом, сказал:

— Будьте любезны, позвольте и мне огоньку.

Потом этот человек сел рядом, и, как это бывает между приезжими, они разговорились. Соловьёв узнал, что господина этого зовут Фёдор Фёдорович Страдецкий, что он учился в университете, служил, теперь же не имеет определённого места и пока устроился здесь, в оркестре местного театра, где играет первую скрипку.

— Сегодня концертирует какая-то певица, и поэтому музыканты, в том числе и я, свободны, — добавил он.

— Она петербургская? — спросил Соловьёв о певице.

— Право, не могу вам сказать, — ответил Фёдор Фёдорович, вздохнул и потом добавил, — откуда бы она ни была, всё равно её жаль.

— Почему?

— Видите ли, у меня сложилось глубокое убеждение, что люди, преданные искусству, в личной своей жизни никогда счастливы не бывают. Да оно так и должно быть. Нельзя ведь за двумя зайцами гнаться. Госпожа судьба таких людей сильно наказывает. По её законам в этих случаях полагается смертная казнь, да ещё медленная, утончённая.

— Не всегда, — сказал Соловьёв, но почему-то вспомнил, как он чуть не отравился, когда его лучшую картину осмеяли и не допустили на выставку.

Обменялись ещё несколькими фразами и решили ужинать вместе.

Фёдор Фёдорович съел только яичницу, но, не переставая, пил пиво и рассказал почти всю свою жизнь. Чувствовалось, что он давно ни с кем не говорил, и теперь процесс изложения отдельных эпизодов доставляет ему самому острое, до болезненности, наслаждение, и ему всё равно, кто его слушает. Просидели часа два, и всё, что Соловьёв услыхал в этот вечер, произвело на него неприятное и тяжёлое впечатление.