Счастье

— А потом дали камерой в глаз, чтобы матом поменьше ругалась?

Если б помнить…

Надо лучше составлять букварь:

У МИЛЫ МЫЛО

У ЛУШИ ГРУШИ

У ВАСИ ТЕПЛЕНЬКИЙ ХУЕЧИК —

у Рязаночки моей, крохотулечки.

Но букварь мы составлять не стали, а поехали с Рязанцевым по Рязанскому шоссе очень пьяные и на весь автобус пели песню «Рязанка, зачем сгубила ты меня…»

Везде наблюдалась какая-то рязанцевость, а в моем фальшивом, но толстом обручальном кольце отражалось солнце. Кольцо у нас было одно на двоих. Мы ехали на дачу испросить благославения у чьей-то мамы и немного отсохнуть (то есть просохнуть).

И приехали. «Целку новую порвали и подбили правый глаз. Не ругай меня, мамаша, это было в 121 раз.»

В летнем доме мы затопили печку, а я сняла кольцо при помощи золы. Остался синий след.

После пошли в теплую избу, рухнули на колени, обнялись и заплакали, и хотя мама вышла с иконой, но вместо благославения дала нам вырезку из газеты «Не пить так просто!» и банку колбасного фарша. Мы еще пуще заплакали и закричали, что умрем друг без друга, открыли банку кастетом и демонстративно скормили фарш беременной овчарке, которая тащилась за нами от самой станции. Овчарку стошнило. Вероятно, сильный токсикоз. Потом начался понос у нас у всех троих, но мы успевали добежать до туалета, а она нет.

Дрова были хорошие, но я почти полностью сожгла себе руки, а он был весь в саже. Я так возбудилась, что стала целовать его черные щеки со светлой щетиной и ниже, ниже, ниже…

Когда я целовала его в твердую и грязную пятку, влагалище у меня просто скрутилось в штопор, а у него на лице появилась самодовольная ухмылка.

Он высморкался и бросил платок в печку.

В попу у него был воткнут кусок туалетной бумаги: на случай, если захочется посрать в лесу.

Мне больше нравилось сосать его шелковый хуечик, который всегда пах цветами (даже если он неделями не мылся), чем класть его в себя. Маловат все-таки. Но запах! Ах этот запах!..

Потом мы сидели перед печкой и я целовала его руки — с разбитыми о чьи-то тела и окна костяшками, темные, со светлыми шрамами, с обломанными грязными ноготочками — родные такие, рабочие. Хоть и небольшие. А он меня в шею целовал. Хорошо!

У нас была такая славная бомжовая семья: лежим под грязными одеялами (без белья, конечно), трясемся, он — в рваных ботинках, я босая почему-то, от куртки одни лохмотья остались, печка чадит, волосы у всех дыбом — у него головка русокудрая и здоровая, как пивной котел, и ряха круглая, как сковорода, наглая, закопченая, а у меня нос кривой. Ну чем мы не пара, подумай сама.

И дети у нас есть, и деньги есть — настреляли, напиздили, настругали — полна кастрюля денег этих.

Такой мир! Он мне:

— На тебя посмотришь — настроение поднимается. Себя начинаешь уважать: вывеска в порядке и все путем.

А я ему:

— А хочешь, я тебе сейчас кочергой в глаз захуярю — бланш будет, как три моих.

А он:

— Не надо, Санька, март кончается.

Так все и было: море солнца, море ощущений и раскисшая дорога в лесу, по которой мы плелись обратно на станцию, поддерживая друг друга и ласково тряся головами.

Вот он придет ко мне в приемный день, постоит, за решетку бухла перебросит, скажет как дела, кто помер, кто не помер, посверкает своими синими глазенками, скажет, к примеру, что на бутылке Очаковского специального пива теперь нарисован Андрей Синявский.

А рядом с ним будут стоять трое наших детей — от двух других баб и одного другого мужика: Русик, Степушка и Катька, семи, пяти и трех лет, блондинистые цыганята. Степа метнется к первому попавшемуся курящему мужику и крикнет на весь больничный двор: «Оставь покурить!», а Катька будет с застенчивым видом заглядывать в мусорный бак, встав на цыпочки и ухватившись руками за его края. Я скажу ему, чтобы он их постриг, а он крикнет:

— Да ты что! Мать мне их на три часа дала. Говорит — придешь бухой — я им бошки поотворачиваю.

— А почему не тебе? — спрошу я…

И мы засмеемся, чуть не до слез, вытремся руками, помашем ими друг другу и будем жить дальше.

цвет ног

Каждый субботний вечер все девушки Малаховки сильно выпивали. Они выходили к обочинам в клетчатых юбках, не пряча опухших ног. Они были на той стадии алкоголизма, когда начинаешь приятно сиренево опухать, и загар и грязь отливают в синь. Они надевали кто сандалии на босу красную ногу (бурую), кто туфли, довольно расшатанные, но черные, с природной чистой пылью, и было видно, что они перестают стирать джинсы с нарисованной старательно варенкой, не выводят уж пятен на куртках, причесываются не всегда и ноги моют в луже, а если и случится им оплескать ноги из ванны, моя прижитого ребенка — случайно залить, то полосы по форме обуви грязи распределятся по ступне, и они маленько только тряпочкой сгонят крупный песок и куски, и на черную ногу наденут тапочки из вельвета и пластмассы, разъединенные на подъеме и обведенные по разъединению кантом — коричневым, конечно.