Счастье

Саратов страдал крайней плотью и решился сделать небольшое обрезание, как мало-мальский восточный человек. Соседи других народов одобрили его в коридоре.

В нагрузку к обрезанию полагались татуировки «Не забуду мать родную», «Москва! Я сидел в тебе» и «Сколько можно долго ждать».

«Кожицы наши стерпят прорези и проколы, а мы укрепимся», — думал он, выпивая от боли.

На обледенелом крыльце он ополаскивал из ковшика кровавый член, прислушиваясь к мирному весеннему гулу вечернего двора, к неторопливым — после насыщенного рабочего дня — людским разговорам:

— Виктор Иванович, что такое мандаложки?

— Знакомое что-то. Сколько букв?

— Не знал, что триппер передается половым путем.

«Почему она ходит за этим нечистым, небогатым, немолодым, жадным и узколобым негром, который знает по-русски только „Драсти“ и „факен бич“? — думал Саратов, выслеживая Василису в мусорном ящике. — Как они вообще объясняются, кроме языка тел?»

Василиса остановилась у будки с мороженым и знаками попросила негра купить ей эскимо. Негр показал ей фигу, а после перестроил конструкцию руки в кулак и ткнул им Василису пониже спины, чтобы шла ходче.

«Его б на плантацию», — думал расистский от горя Саратов, сжимая в кулаке очистки и тряпки. Он захлопнул крышку и заплакал, сидя в темноте бросовых предметов.

— Клитор бы тебе отрезать — как умеют у них, в Бангладеше…[13]

— А ты не трожь Бангу! Сам пол хуя себе отстриг, думаешь — теперь все должны?!

— Да нет, это по договоренности, — робел он.

— И кто же въехал в тебя так, кудрявая красавица, — спрашивал рогатый Саратов, прекрасно понимая, откуда разрывы, и стараясь не чинить боли своей любимой.

Василиса сморщила пол-лица и прищурилась на потолок.

— Тебя что-то смущает?

— А что меня может смущать? Меня уже ничего не смущает. Или все. Только я плохо чую любовь в себе для себя и из себя. Секрет мутный и рычу мужиком. Не слыхал?

— Был занят, сам звучал как-то, но позабыл в ослеплении радости.

— Ты завшивевший умом.

— Но это не вечное мое состояние. Диалектика физического хуя сложна, как никто. Отдохнула?

— Сладко воспарять над болью, вот противоположность, — ступенчато говорила Василиса, стукаясь головою о спинку кровати.

— И ведь только что ты полюбил меня в кухне.

— Там — иное, запах жара. А тут прохладительное кое-что. По-другому — контраст.

— И не жалко тебе морщить его?

— И нету. Он расправится и в себя уберется, сказал Евгений Попов.

— Ну и будем слушать друг друга и друг другом дышать…

И они снова обнялись счастливо, не чувствуя конечностей своих и начал.

история со шкафом

У меня в квартире жили девочка Паша и девочка Станиславочка. Паша снимала у меня комнату, а Станиславочка была моей любовницей. Паша была очень аккуратная. Из ее комнаты несло духами и бананами. На всех стульях лежали деньги и гомосексуальные журналы. Когда она уходила по делам, мы со Славусенькой рассматривали ее духи и серьги, бережно беря их двумя грязными пальцами.

Станиславочка не отличалась аккуратностью. Она часто ночевала на складе, укрываясь какими-то чехлами, а утром подбирала с земли бычки, докуривала их, рылась в помойке и тут же шла на работу; поэтому у нее часто не хватало времени для утреннего туалета. К тому же она была большой грубиянкой. — Пропьем, Санек, пашины брюлики? — спрашивала она, почесывая хорошо развитую грудь. — Ой, чтой-то у меня вскочило-то? Будто сыпь? — спрашивала она, приглядываясь к животу. — Не СПИД ли, едрена-матрена?

— Мыться надо чаще, — отвечала я.

Узкая Паша уписывала на кухне чизбургер с молочным коктейлем, а широкие мы пили в комнате водку, хрустели огурцами, громко хохотали вконец осипшими голосами и гладили друг друга по толстым ляжкам.

— Вот оденусь потеплее и спать лягу, — сказала Станиславочка и принялась напяливать на себя свои ароматические шерстяные носки.

На руках у нее лежал толстый слой городской копоти. Она работала дворником на Новом Арбате. Паша, естественно, в Мак-Дональдсе. А я сдавала бутылки, комнату, поебывалась изредка за прокорм, в общем, все мы были женщинами деловыми, но довольно болезненными. Паша страшно кашляла по ночам, настоявшись в своем кокошнике за прилавком, продуваемом с четырех сторон, у нас со Станиславочкой текли сопли, случались истерики, болели поясницы от ношения тяжестей, у Славуси после стройбата начался ревматизм: она дергала во сне ногами. Паша от армии откосилась как-то; или по правде хворая была — уж не знаю. У Славуси было недержание мочи и малиновое лицо, у меня нервный тик и заикание, но это не мешало нам временами радоваться жизни, крепко обниматься, плакаться друг другу в рваные кожаные куртки, от чего мы тоже получали большое удовольствие, и делать друг другу подарки. Паша иногда дарила мне воздушные шарики, Славуся — тушенку, старый костюм ожиревшего полковника и нежную себя; я же в ответ иногда убиралась в пашиной комнате и никогда не обкладывала ее хуями, а Станиславочке воровала носки и зажигалки.