Счастье на бис

Он горестно вздыхает, но Сашка хорошо знает, где его неизменный артистизм, а где настоящие печали. Сейчас Туманов на сцене. Потому что никаких особых неудобств ее назначение ему не доставит. Но он с лицом героя-панфиловца, идущего с лопатой против танка, медленно расстегивает пижамную куртку, чтобы дать Сашке доступ к маленькому приборчику, на котором достаточно нажать всего лишь одну кнопку. Все, дополнительная доза инсулина введена. Мог бы и сам справиться, артист. И даже не почувствовал же ничего, но как не пострадать на публику?

– Всё, с гадостями закончили, – она застегивает на нем куртку, помогает удобно устроиться под одеялом, – сейчас будут вам радости.

– Наконец-то! Я уж и не надеялся! – язвит он.

Сашка идет готовить свежий чай. Сна уже ни в одном глазу, причем у обоих. Она сова, и в три часа ночи ей как раз хорошо. Зато в восемь, когда он бодрый и веселый заруливает на кухню, Сашке хочется сдохнуть и искупаться в тазу с кофе одновременно. Кто он в птичье-биоритмической классификации, Сашка не возьмется определять.

Он сам по себе. Почти пятьдесят лет гастрольной жизни способны сбить любые внутренние часы, даже если бы их изготавливали швейцарцы. Он может резво скакать с раннего утра, а может весь день провести в постели, если его оттуда не выгнать.

Ночью ей его особенно жалко. Она знает, как он боится ночи. Хорошо помнит, как в первые месяцы категорически не хотел оставаться на ночь один, как долго еще жил в нем страх задохнуться. Сейчас все проще, он даже шутит, играет на публику. Но всем было бы лучше, если бы обходилось без ночных подъемов. Не обходится.

Хочется его побаловать, и Сашка вместо обыкновенного чая заваривает тертую облепиху. Он любит ягодные напитки. Возни больше, зато сколько радости на его лице, когда он замечает в ее руках стакан с янтарно-желтой жидкостью. Медный подстаканник, ложечка. Всё как в лучших домах.

– Приятного. – Сашка снова садится к нему на постель.

– А ты?

Сашка морщится. Она облепиху терпеть не может.

– Вкусно, – довольно щурится он. – Так просто, а вкусно. Так всегда и бывает. В детстве мама нальет стакан кипятка, растворит в нем кусок сахарина – вкуснотища! Сахарин растворяется плохо, на дне кристаллики оседают. И ты пьешь горячую воду, и ждешь, когда же конец, чтобы самое вкусное ложкой соскрести.

– А почему кипяток? Почему не чай?

– Так не было заварки. Морковка иногда была, ее заваривали. Противная. Лучше просто кипяток.

– Вы всегда сладкое любили?

Всеволод Алексеевич кивает.

– В сорок шестом, на первый послевоенный Новый год, мама мне «рожок» подарила – из фольги свернутый кулечек. А там немного грецких орехов, одна мандаринка и конфета «Мишка». Тоже одна. Столько счастья было! До сих пор вспоминаю с теплотой. Теперь не из-за конфеты, конечно.

Сашка кивает. Она поняла. Из-за мамы. Всеволод Алексеевич остался, считай, сиротой в пять лет. У отца служба, военный госпиталь, потом новая семья. Маленький Севушка болтался за ним хвостиком, передаваемый с рук на руки медсестрам, адъютантам, мачехе.

Про его маму говорить сложно обоим. Никогда не видевшая ее Сашка часто думает о женщине, которая прожила почти вдвое меньше, чем ей сейчас. Понимала ли она, сгорая от чахотки, что это конец? И что маленький мальчик, сын, остается один? Было ли у нее время подумать о его судьбе? Наверняка. Вряд ли она тогда могла думать о чем-то еще. Сашка не особо верит в ангелов-хранителей и прочую околорелигиозную мифологию. Но сказочное везение Всеволода Алексеевича, которое помогало ему выигрывать конкурсы, получать самые шлягерные песни, раз за разом вытягивать счастливые билеты прямо из-под носа коллег, порой куда более одаренных природой, иначе чем ангелом-хранителем объяснить трудно. И если таковой существовал, у него точно были глаза его мамы.

Допил облепиховый чай, Сашка забирает стакан. Поднимается, собираясь идти.

– Посиди еще.

Спокойно говорит. Знает, что ему не откажут и не нужно выдумывать причины. Она останется просто потому, что он так хочет, объяснять не обязательно.

Какое-то время сидят молча. Наконец Сашка вспоминает неписаное правило хорошего тона: в любой неловкой паузе говорить о погоде. Хотя их пауза совсем не неловкая, вместе им и молчать хорошо.

– На улице настоящая весна, Всеволод Алексеевич. Тепло. Завтра прогуляемся?

Кивает.

– А какое число?

– Пятнадцатое.

– Уже? Скоро майские. В майские всегда было столько работы.

Сашка прикусывает губу. Она до сих пор не знает, как реагировать на разговоры о сцене. Сначала обрывала, хотя перебить его – немыслимо. Но старалась отвлечь, сменить тему. Чтобы не грустил еще больше, не вспоминал, не сравнивал себя сегодняшнего и того, экранного, Туманова в костюме с бабочкой. Но он так часто и упорно возвращался к этим воспоминаниям. Именно они позволяли отвлечься, когда он скверно себя чувствовал. Он хотел говорить о сцене. И Сашка сдалась.

– А я никогда их не любила. Первые майские. День Победы – да, особенно в нулевые. А Первомай – ну что это за праздник?

– Славный праздник Первомай, я нассу, а ты поймай, – ехидно комментирует Всеволод Алексеевич.