Счастье по наследству

Я непроизвольно кидаю взгляд в сторону, обводя им маленькую кухню, на которой мы сидим, а потом снова смотрю на девушку в надежде, что она этого не заметила.

— Да, конечно, — шепчет Эмма. — Я понимаю.

Заметила.

— Я бы дал больше, если бы знал, что это нужно вам.

— Она сама озвучила вам сумму?

— Да.

— Она сказала тогда, что договорилась с вами, и Лекс остаётся со мной. Насколько я понимаю, о нём даже не упоминалось?

— Нет.

Не смысла врать. Сегодня ночь откровений, и больнее уже не будет.

Несколько мелких кивков — вот и вся её реакция. На меня она больше не смотрит, позабытый хлеб размокает в соусе. Ссутулившись, Эмма сидит на стуле и смотрит в одну точку на пластиковой поверхности стола.

Я её не тороплю. Понимаю, что это не первый удар, который девушка переживает, но у меня есть чем её порадовать. Я уже готов сказать это, как Эмма вскидывается и смотрит на меня с тем же вызовом, с которым вошла на кухню.

— Деньги я вам верну.

— Что, прости? — от неожиданности я перехожу на «ты».

— Я верну вам деньги, мистер Броуди, и вы их возьмёте. Не знаю, как и когда, но я обязательно верну те два миллиона, что взяла у вас моя мать.

Не часто я теряю дар речи, но сейчас, похоже, тот самый случай. Сидящая передо мной девчонка разносит моё самообладание в лоскуты своим никому не нужным благородством.

— Чёрта с два я их возьму. По крайней мере, не у тебя.

— Возьмёте. Иначе я выполню угрозы матери и пойду в газеты.

Мне не верится, что я это слышу. Настолько не верится, что злость сходит на нет, а из груди вырывается смешок.

— Не смейтесь, мистер Броуди. Я не собираюсь давать вам в руки ни одного оружия против меня в борьбе за моего сына.

Пафос этой речи мог бы рассмешить меня ещё больше, если бы не сверкающие неподдельной яростью глаза сидящей напротив девушки.

Не мышка — тигрица. Когти выпущены, шерсть дыбом. Того и гляди, кинется и загрызёт. Даром, что ли, так вкусно накормила.

— Мне не за что с тобой бороться, девочка. Не за что и не за кого. В тридцать два отцу диагностировали рак яичек. Операция, химиотерапия — на ранней стадии у половины больных после окончания лечения репродуктивные функции восстанавливаются. Отец в эту половину не попал. Для матери это стало ударом. Она хотела ещё детей, но я так и остался их единственным ребёнком.

Я прерываюсь на мгновение, чтобы Эмма смогла переварить эту информацию. Она даже, кажется, не дышит, во все глаза уставившись на мой рот. Поняла ли она хоть слово из того что я сказал, или следует быть конкретнее?

— Твой сын мне не брат, Эмма, — говорю, когда её взгляд возвращается к моим глазам. — Это просто ещё одна ложь твоей сестры. Возможно, что и матери тоже. И тебе как-то придётся с этим жить.

Глава 18

Soundtrack All the good girls go to hell by Billie Eilish

Выбор между тем, что правильно, и тем, что легко, всегда непрост. Обычно его делают под влиянием обстоятельств, редко когда это происходит спонтанно. Не существует слишком правильных людей, как не существует тех, кто ни разу не задумывался о последствиях своих действий. Даже в детстве, планируя шалость, ты просчитываешь реакцию взрослых — попадёт-не попадёт, если и попадёт, то как сильно.

Сейчас мне предстоит признать, что моя сестра и мать — обманщицы. Ничего нового, на самом деле, но от меня это признание ждёт посторонний человек. Тот, кого их обман коснулся лишь косвенно. Если можно так говорить о двух миллионах долларов.

И всё же это была моя сестра. И это есть моя мать. Признать их моральную нечистоплотность правильно, но нелегко. А ещё ужасно, ужасно стыдно. Я даже руками лицо закрываю, чтобы не видеть Марка — просто опустить взгляд кажется недостаточным.

Лгуньи. Лгуньи. Лгуньи!

Была ли хоть толика правды в ваших жизнях? Зачем, для чего вы это делали? Зачем врали мне — той, кто никогда и ни в чём вас не осуждал и не обвинял, принимая такими, какие вы есть. Когда, на каком жизненном этапе вы вычеркнули меня из круга доверия?

Или я там никогда не была? Или у вас не было подобного круга?

Я не смогу задать Николь эти вопросы, а матери не хочу. Два года назад я прекратила с ней всякое общение.

При воспоминании о том вечере у меня всегда подгибаются ноги.

Я возвращаюсь домой и ещё на первом этаже слышу плач Лекса. Не плач — рёв. Всего раз Лекс так ревел, когда после неудачного падения на детской площадке рассёк бровь. По себе знаю, что, когда разбиваешь лоб, крови столько, будто вся голова вдребезги. Но это знание улетучивается, когда видишь своего ребёнка в крови. Лекс орёт, меня бьёт дрожь, мамы, чьи дети тоже гуляют на площадке, вызывают «скорую».

Лекс дома с няней и орать так не может, потому что няню я знаю давно. Это приятная женщина, добрая, отзывчивая и очень совестливая. Ей шестьдесят пять и мне кажется, она неровно дышит в сторону Сеймура. Причинять боль моему сыну — его внуку — ей нет никакой надобности. И всё же Лекс вопит, будто его режут.