Счастье возможно: роман нашего времени

Внука Раисе Григорьевне и Василию Степановичу родил их сын Кирилл – тот самый ребенок, помещенный сначала в железнодорожные ведомственные ясли, а потом и детсад. Внук Алеша еще маленький мальчик и пока послушный, но вот с отцом его у Раисы Григорьевны проблемы. Дело в том, что Кирилл, по ее мнению, не нашел еще толком своего места в жизни. Ну не задалась у него биография. Несмотря на то что он, как и мать, рос возле станции и к тому же получил ведомственное дошкольное воспитание, Кирилл наотрез отказался от железнодорожной стези – без объяснения причин. На троллейбус он тоже сесть не пожелал, но это понятно – все-таки он урожденный москвич. А больше его никуда и не звали, разве что в милицию. Поскольку в целой Москве не нашлось для Кирилла интересных вакансий, он, урожденный, обиделся и вступил как бы с городом в спор. Попросту говоря, сделался маргиналом – занимался какими-то махинациями и даже, страшно сказать, был одно время чуть ли не драгдилером. Правда, это все в прошлом; теперь Кирилл женат и работает в каком-то театре, таскает задники. Но обида на город у него не прошла, хотя городу это, как вы понимаете, глубоко безразлично.

Чтобы Кирюша не вырос оболтусом, полагает Раиса Григорьевна, нужно было в детстве держать его построже. Но сама она дома никогда не повышала голоса, потому что диспетчеру надо беречь связки, а Василий Степанович строгим быть вообще не умел. Он был человек слабохарактерный: в Москве по-настоящему не прижился, грустил по оставленной Костроме и по Волге. От тоски он тайно выпивал с проводниками почтовых и багажных вагонов, а после чувствовал себя виноватым.

Но я не согласен с Раисой Григорьевной. По-моему, здесь дело не в строгости, а в том, что городу нужны и такие Кирюши. Нельзя, чтобы все были пристроены к делу; должен быть кто-то просто для потехи, кто-то, с чьей судьбой можно поиграть, – город ведь это любит.

У меня у самого в молодости был приятель маргинал. Звали его Феликс, мама его работала в типографии, а сам он учился со мной в институте. Точнее сказать, проучился полтора курса, а потом бросил. Правильно, кстати, сделал: инженера из него все равно бы не получилось. Про себя я это тоже понял, но гораздо позднее.

Бросив институт, Феликс решил, что будет зарабатывать большие деньги, – задатки к этому у него имелись. В те времена у нас много зарабатывали те, кто, поделившись с государством, мог трудиться непосредственно на свой карман: ювелиры, например, или сапожники. А у Феликса были от природы умные еврейские руки – в хорошем смысле этого слова. Беда только в том, что руки – это все, что было в нем умного. Он устраивался учеником в разные мастерские и везде успешно начинал, а когда его допускали к живым, так сказать, деньгам, он их немедленно пропивал, не успев поделиться с государством. Его выгоняли. И не то чтобы Феликс был алкоголиком, то есть он стал им, но позднее, а тогда он просто не умел ждать. Едва только у него заводились деньги, неважно, свои или казенные, он звонил мне в общежитие: «Привет, студент! Есть бабло на кармане, айда в кабак!» «Кабаки» были его страстью. Москва в те годы была не так щедра на развлечения, как сейчас, и поход в ресторан оставался чуть ли не единственной возможностью быстро освободиться от наличности. За год мы с Феликсом обошли множество московских ресторанов, а в промежутках между ресторанами пили у него дома, чтобы не потерять форму. Пили технический, с масляными разводами спирт, который мама Феликса приносила из типографии.