Счастье возможно: роман нашего времени

– Вставай, брат! Плохи наши дела…

Я вижу над собой склоненного Дмитрия Павловича. Мокрый, как все человечество, он трясет меня, отчего сам трясется, и вода с него каплет мне на лицо.

– Что? Что случилось? – я испуганно привстаю на локтях.

– Беда, брат! Накаркал пастух проклятый! Теперь только до меня доходит, что воды мне не снились. Дождь и вправду идет. Он гулко стучит по крыше палатки и барабанит, пробуя на звук все, что лежит под открытым небом. Но особенно звонко и как-то насмешливо дождевые капли щелкают в плоское темя Гелендвагена.

Эвакуация! Даже не позавтракав, мы с Дмитрием Павловичем кое-как в спешке собираем свои промокшие пожитки и упихиваем их в машину, а затем лезем в нее сами, натаскивая на дорогие паласы по пуду прибрежной глины, если не чего похуже. «Ну, немец, вывози!» – молю я мысленно, хотя предчувствие у меня нехорошее.

Мощно взрычав, наш Гелендваген идет на подъем. Но подъем – это не то же, что спуск, особенно после дождя. Взявши с разгону метров десять, мы начинаем буксовать и останавливаемся. После чего, продолжая уже без толку вращать всеми четырьмя колесами, Гелендваген боком сползает вниз, к месту своего старта. Мы пытаемся въехать снова и снова, но всякий раз достигаем на склоне одного и того же места, которое теперь можно назвать нашей точкой возврата. Увы, могучий двигатель и компьютеризированная трансмиссия не помогают Гелендвагену: связи с землей, с почвой – вот чего ему не хватает в настоящее время.

После пятой или шестой безуспешной попытки Дмитрий Павлович теряет над собой контроль. Визгливо матерясь, он проклинает день и час, когда согласился ехать на эту «чертову рыбалку», хотя, сколько я помню, идея была его собственная. В ожидании, пока Дмитрий Павлович перестанет биться головой о рулевое колесо, я выхожу из машины, открываю багажник и достаю из кучи мокрого барахла бутылку водки.

Я отпиваю из горлышка примерно сто пятьдесят, делаю вдох, поднимаю глаза… и что же я вижу? На горе, по-над спуском, показалась похожая на колокол человеческая фигура. Колокол человек напоминает потому, что на нем нахлобучен армейский плащ-палатка, но по козырьку бейсболки, торчащему из-под капюшона, а главное, по улыбке я узнаю в человеке давешнего пастуха. Помахав в воздухе бутылкой, я приглашаю его спуститься. Упрашивать не приходится.

Еще на подходе пастух принимается что-то радостно лопотать:

– …ить я вам вчерась говорил! – слышу я.

– Говорил, говорил!.. – из Гелендвагена высовывается сердитая физиономия Дмитрия Павловича. – Ты говори, что теперь-то нам делать?

Не отвечая ему, пастух берет у меня бутылку и, следуя моему примеру, долго пьет из горлышка. Лишь отдышавшись и отерев заслезившиеся глаза, он оборачивается к Дмитрию Павловичу:

– Так ить сказываю же – я на тракторе.

Он произносит это так просто, так буднично… У меня на глазах тоже выступают слезы, но не водка тому виной. Добрый, мудрый, русский ты наш мужик! Что бы мы без тебя делали?

Человек с улицы

Когда мы с Тамарой въехали в эту нашу квартиру, то первым делом я, конечно, поменял казенный дверной замок на такой же стандартный, но купленный в магазине. Затем сразу же я взял бумажку со своим новым адресом (на случай, если забуду), пошел на почту и выписал газету. Оба эти поступка явились, как я понимаю, актами гражданского самоутверждения, в котором я тогда чувствовал острую потребность. Ведь квартиру купил нам Томин папа, а сам я, студент средней успеваемости, представлял собой социальную единицу довольно низкого разряда. Ключи от своей квартиры и газета, которую мне теперь обязаны были доставлять персонально, безусловно подняли мой статус, правда лишь в собственных моих глазах и глазах, быть может, местной почтальонши. Мне хотелось добрать солидности, и в этом я не вижу большого греха. Кроме того, у меня смолоду образовалась неистребимая привычка читать за едой. Но была и еще одна причина выписать газету – мне нужен был регулярный источник информации. Я ведь намеревался стать добропорядочным обывателем, а обыватель, как правило, любит, угнездившись в надежном убежище, выглядывать оттуда незаметно, наблюдая за происходящим в мире.

Однако таких отдушин для выглядывания у нас, обывателей тоталитарной эпохи, было немного. Краники с холодной водой и с горячей кое-как еще работали, а из информационного текла совершенная какая-то муть. Телевидение и большинство газет не только изощрялись в политическом вранье, но и просто тупо замалчивали все интересующие нас факты. Я говорю, конечно, не о преступлениях, авиационных катастрофах и личной жизни знаменитостей – обыватель тоталитарной эпохи интересовался более высокими материями. И только два ежедневных печатных органа, две газеты могли худо-бедно удовлетворить обывательскому запросу – одна городская московская и одна всесоюзная. Я не буду их сейчас называть, потому что с приходом свободы и демократии обе они опошлились и выродились в таблоиды.

Таким образом, выбор мой был невелик. Из двух газет я, как обыватель с относительно широким кругозором, предпочел всесоюзную.