Счастлив как бог во Франции

— Прекрасно, я передам это им, а ты, в свою очередь, повторишь им свой рассказ, постаравшись придумать побольше подробностей. Не думаю, что это спасет мне жизнь, но если повезет, то меня расстреляют завтра вечером без лишних пыток. А теперь, если хочешь, мы можем сыграть в карты. Они их почему-то мне оставили.

И мы играли до утра в свете тусклой лампочки, горевшей в коридоре, под непрерывные стоны сокамерников. Мы больше ни о чем не говорили, чтобы не нарваться на новые неприятности. Я снова поверил в себя, хотя меня поддерживала скорее слепая надежда на удачу, чем уверенность в своих силах.

24

Наступление утра мы определили не по заре, а по возобновившейся снаружи суматохе. Вскоре они пришли за мной и Антуаном. Нас провели ледяным лабиринтом подвальных коридоров. Я попытался увидеть хотя бы отблески этого летнего утра, которое должно было стать для меня последним утром моего последнего лета. А мне довелось увидеть только двадцать три лета — наверное, потому, что кто-то решил за меня, что такому типу и этого будет достаточно.

Потом меня завели в какую-то комнату и затолкали в нишу, игравшую роль театральной ложи. Затем меня привязали к колченогому стулу, который явно часто использовался для освежения памяти допрашиваемых, не желавших вспомнить имена сообщников или какие-нибудь другие интересующие их сведения. В таком положении я просидел довольно долго, совершенно закоченев от невозможности пошевелиться. Я ждал, когда ко мне приведут Антуана, чтобы пытать его на моих глазах. Время томительно тянулось в ледяном молчании, но почему-то ничего не происходило. Передо мной никак не хотел распахнуться занавес, и обещанная пьеса ужаса почему-то не начиналась. У меня мелькнула мысль, что это Антуан задерживает своим рассказом финал трагедии. И что теперь меня заставят отвести их на место встречи с английским агентом. Это давало мне еще три дня жизни, пока они не поймут, что я направил их по ложному следу, после чего меня прикончат пулей в голову. И произойдет это на фоне цветущей летней природы.

Наконец за мной пришли, развязали и куда-то погнали, толкая в спину прикладами. Я ощущал себя животным, которое ведут на бойню. Вскоре меня вытолкнули во двор тюрьмы, где я, совершенно ослепленный солнцем, услышал негромкий ропот большой людской массы. Очевидно, на тюремный двор были выведены все заключенные.

Рядом со мной оказался Антуан.

— Союзники приближаются, и немцы хотят избавиться от заключенных. Думаю, нас всех расстреляют.

Неподалеку от нас я заметил полицейского, посетившего накануне нашу камеру. Его лицо было мертвенно бледным; он явно лишился своей былой самоуверенности. Он оказался самым высоким в группе немецких офицеров, суетившихся вокруг него. Антуану удалось воспользоваться всеобщей суматохой, чтобы приблизиться к нему и подслушать обрывки немецких фраз. Вернувшись ко мне, он сообщил, что немцы решили разделить заключенных на две группы. Одну группу расстреляют немедленно, а вторую отправят в Германию, последний оплот оккупантов.

— Странно, почему бы им не расстрелять всех сразу?

— Очевидно, чтобы прикрыть себя от атак союзников с воздуха. В колонне будут чередоваться грузовики с солдатами и грузовики с заключенными. А в Германии они всегда найдут возможность прикончить всех, кого захотят.

— Как ты думаешь, возьмут они с собой арестованных, которых считают важными?

Антуан устало улыбнулся.

— Это было бы логично, но ожидать логики от этих психов.

Немецкие офицеры и их французский помощник наконец закончили обсуждение, и один из них, очевидно, самый высокий по званию, потребовал тишины. Потом он прокричал:

— Сейчас мы пройдем по рядам. Те, на кого мы укажем, должны отойти к стене напротив. Другие остаются на месте.

Немцы прошли по рядам со списками в руках, выполняя методичный отбор по известному только им принципу. Я очутился возле стены, тогда как Антуан остался на месте. У меня мелькнула мысль, что наши пути никогда больше не пересекутся. Потом понял, уловив несколько слов, произнесенных на вульгарном немецком, что наша группа предназначается к отправке. Соответственно, Антуана должны были расстрелять. В этот момент поблизости от меня оказался высокий француз-полицейский, и я обратился к нему, наградив на всякий случай как можно более высоким званием:

— Простите, господин комиссар!

Он глянул на меня с тем же презрением, с каким мог посмотреть волк на окликнувшего его ягненка.

— Что вам нужно?

Я выпрямился, чтобы продемонстрировать абсолютную уверенность в себе.

— Я хочу предложить вам одну сделку.

Он посмотрел на меня более внимательно, и презрительная усмешка исчезла с его губ. Он знаком отозвал меня в сторону, и я быстро шагнул к нему. Он наклонил ко мне голову, делая вид, что рассматривает что-то под ногами.

— Говорите.