Счастливая девочка (повесть-воспоминание)

Я думаю, Бабушка, конечно, шутит, нельзя ведь любить «хитрого человека»! Я тоже его люблю и тётю Зину люблю, Мамочка говорит, что она очень красивая. И про тётю Асю она говорит, что она очень красивая. Я думаю: у нас семья — шесть человек. Соболевы, Садовские и Михлины — они нам не родные дяди и тёти, но все их очень любят, и они всех нас любят! И они хоть и не родные, но как-то входят в нашу семью.

Как хорошо, что столько людей любят тебя, а ты любишь их!

Училка

Когда 1 сентября я пришла в школу и подошла внизу к девочкам из нашего класса, у меня мурашки забегали по спине — вместо Марии Григорьевны стояла какая-то неизвестная женщина и высоким голосом всё время повторяла: «Никуда не отходить, сейчас мы пойдём в класс… Никуда не отходить…» — хотя никто никуда не отходил. Я спросила у одной девочки, не знает ли она, где Мария Григорьевна? Не знаю, сказала девочка.

В классе мы все сели на свои прежние места, и она стала рассказывать нам, что она наша новая учительница, что мы уже во втором классе, мы уже выросли на целый год и должны всё понимать. Потом по журналу, сверху вниз, она всех вызвала, и, когда она посмотрела на меня, у меня было такое чувство — она смотрит на меня, но и не на меня. Она закрыла журнал и сказала: «Сейчас я вам расскажу, что я люблю и чего я не люблю». Она не любит, когда на уроке разговаривают, едят, смеются, хлопают досками, когда встают, когда грязно пишут и громко говорят. А на переменке она не любит, когда бегают, шумят и кричат — за это она будет строго наказывать! Я хотела поднять руку, чтобы спросить, что такое «строго наказывать», но она сама объяснила, что всех, кто будет плохо себя вести, она будет «ставить в угол». Угол я знаю что такое, но зачем туда ставить человека? Непонятно!

Она продолжала своим высоким и неприятным голосом рассказывать, как мы должны учиться, а я стала её разглядывать. Она моложе Марии Григорьевны, у неё красивые немножко рыжие волосы, но я никак не могу понять, какое у неё лицо, потому что оно всё время меняется, дёргается, она крутит головой и руки сделает то так, то так. Я опять очень внимательно разглядываю её лицо и вдруг понимаю: у неё капризное, очень капризное лицо. И я понимаю: она мне не нравится — и это очень неприятно, потому что хочется любить свою учительницу!

Дома за обедом я рассказала про неё. Мама задумалась, а Бабушка сказала:

— Ты, деточка, не суди, ведь ты знаешь её только один день.

— Ну и что ж, что один день, — говорю, — я чувствую, что она недобрая и нехорошая!

— Поживём — увидим! — сказала Мама.

Прошло недели две, не больше, на уроке я поднимаю руку — учительница кивает головой, я встаю и говорю:

— Разрешите выйти из класса! — Когда ты хочешь пописать и понимаешь, что до конца урока трудно терпеть, ты поднимаешь руку и говоришь: «Разрешите выйти из класса!» Я часто хочу писать, хотя писаю почти на каждой переменке. Когда в первом классе я поднимала руку и просила разрешения выйти из класса, Мария Григорьевна всегда спокойно говорила мне: «Иди!» Сейчас я стою, смотрю на нашу учительницу, она подпирает голову рукой, второй рукой ковыряет себе щёку, смотрит на потолок и спрашивает:

— Почему ты так часто просишься выйти?

У меня от удивления, наверное, глаза стали, как у Анночки, и я думаю: что мне делать? Сказать, что очень писать хочу? Но ведь это, по-моему, и так все знают. Она смотрит на меня, потом опять на потолок, опять на меня и говорит грубо:

— Иди!

И вот сегодня на третьем уроке мне очень захотелось писать, я поднимаю руку, она смотрит на меня, выпрямляется и перестает дергаться, кивнула головой, я встаю.

— Что тебе? — спрашивает она, и мне вдруг кажется, что она улыбается.

— Разрешите выйти из класса? — говорю как всегда.

— Нет! Не разрешаю! — И я понимаю, что она улыбается. — Мне это надоело! — Она говорит это просто весело. — Садись… Шнирман.

Я прихожу в бешенство, у меня сильно стучит сердце — это «война», думаю, очень нехорошая «война»! Вдруг вспоминаю так много всего… двор… лагерь… Свердловск — и успокоилась, потому что поняла и решилась!

Стою и не сажусь.

— Я кому сказала: садись! — Она перестала смеяться, опять задёргалась и закричала: — Никуда не выйдешь! Будешь до конца урока сидеть! Ну, а уж если опозоришься… — И она опять засмеялась.

Тогда я, глядя ей в глаза, выхожу из-за парты, аккуратно опускаю доску и спокойно выхожу из класса. Иду по коридору, у меня не стучит сердце — я понимаю, что, наверное, теперь всё будет как-то по-другому, но хуже не будет. В уборной открыта большая форточка, оттуда дует прохладный ветер, и мне становится совсем спокойно.

Когда я возвращаюсь в класс, там очень тихо. Учительница красная, дёргается, увидев меня, она кричит:

— Убирайся немедленно! Бери свой портфель и убирайся! Завтра пусть мать придёт в школу! — Я собираю портфель, иду к дверям, и тут она не просто закричала, а заорала: — Ты поняла?!

Я отвечаю громко и понятно:

— Поняла!

Некоторые девочки сидят с опущенными головами. Я выхожу из класса.