Счастливая девочка растет

— Давай объясняй! — тороплю его.

— Видишь луну?

— Вижу!

— Видишь большое дерево?

— Да!

— Луна светит на большое дерево — как должна расположиться тень при этом положении и, соответственно, освещении луной?

— Ой! — Я так удивилась, потому что тень от дерева идёт совсем неправильно, она не может так идти — вбок идёт!

— Папка, — шепчу я. — Так тут ещё несколько теней от кустов — они совсем неизвестно куда идут!

— Вот видишь! — говорит Папа довольно серьёзно. — Свет и тень! Тень положи по-другому — другой пейзаж.

— А кто художник, как его зовут? — спрашиваю.

Папа думает — по-моему, не очень хочет мне рассказывать, а может — другое!

— Это был Шурин пациент, художник, я не знаю фамилии! — Папа вспоминает это с чувством радости, но почему-то ещё и сожаления. — Знаю только: он был душевнобольной и очень привязался к Шуре. Видишь, картину ему нарисовал!

— А душевнобольной… это сумасшедший? — И сама чувствую, что вопрос дурацкий.

— Многие так говорят! Но сумасшествие — это болезнь, и я называю таких людей душевнобольными, — спокойно объясняет Папа.

— А почему сейчас у дяди Шуры нет пациентов, почему он больше не врач? — Я уже давно это хотела спросить, и вот очень кстати получилось.

— Да-а! — говорит Папа и хмурится. — Свет и тень!

— Почему? — Я не понимаю, про что он.

— Не важно! В общем, Шура был блестящим учёным, с Павловым работал, в Институте мозга работал! — Папа говорит громко и довольно резко. — Его научные труды печатались в Германии, Франции — много где! К тридцати годам он уже был известным учёным.

— А Мамочка очень любит дядю Шуру, но сказала, что он стал заниматься какой-то «лженаукой»! Почему? — Меня тогда это очень удивило.

— А в тридцать лет он женился на Гале. Она потихоньку-потихоньку его и перевела в эту «лженауку», называется она «педология»!

Какое название-то отвратительное, думаю. Смотрю на Папу — он расстроился. Надо его приободрить, как говорит Мамочка.

— Пап! — говорю. — Ну что я валяюсь? У нас же очень много интересных дел!

— Да! — радуется Папа. — У нас очень много интересных дел. Для начала позавтракаем!

Папа идёт на кухню за чайником и завтраком. Я быстро одеваюсь, убираю раскладушку.

Смотрю на картину — и мне всё понятно!

Думаю о дяде Шуре — и мне совсем всё непонятно!

Эрмитаж

Опять я сегодня проспала дядю Мишу — когда проснулась, он уже давно был на работе. А Папа не стал слушать моё недовольство про то, что они без меня позавтракали, и сказал:

— Мартышка, у нас сегодня замечательный поход — идём в Эрмитаж!

Мамочка рассказывала ещё в прошлом году про Эрмитаж, когда они Ёлку возили в Ленинград. А потом Ёлка рассказывала. Мне было очень интересно, как люди рисовали двести или даже триста лет назад. Ёлка сказала, что они замечательно рисовали, значительно лучше, чем сейчас рисуют! Я сказала, что, наверное, это так же, как с музыкой: раньше композиторы писали замечательную музыку, а сейчас пишут какую-то дребедень.

Мы тогда сразу с Ёлкой вспомнили, как были первый раз на утреннике в консерватории с Бабусей. Был Моцарт, Чайковский и «Петя с Волком». «Петя с Волком» оказалась страшная гадость — зачем нам это слушать? Мы сразу Бабушке сказали, что это не музыка, а безобразие, а Бабушка ответила, что споры на концерте «неуместны». Тогда мы дома Маме пожаловались на «Петю с Волком», она ответила, что «вы ещё просто до этой музыки не доросли!». И объяснила, как дорастают до современной музыки, живописи, литературы и даже театра! Ёлка нахмурилась, а я сказала, что не хочу «дорастать» до «Пети с Волком»!

Когда мы с Папкой подошли к Эрмитажу, я попросила его немножко постоять и осмотреть его с улицы — он очень красивый и благородный!

Зашли внутрь — а я никогда не была в музее и не знаю, как себя там вести. Раньше у меня никогда не было таких мыслей, я везде вела себя так, как считала нужным. Мамочка говорила, что я правильно себя веду, потому что главное — не обижать людей, не делать им плохо, а наоборот — помогать, если помощь нужна, даже совсем незнакомым. Но в музее никого нет — одни мы и, как сказал Папа, «экспонаты».

И всё началось с этих дурацких шкур лошадей, которым пять тысяч лет.

Мы к ним подходим, и Папка говорит таким заманчивым голосом:

— Представляешь, этим шкурам пять тысяч лет!

И он так это сказал, что я сразу остановилась и стала на них смотреть. Ничего в них нет хорошего, ничего интересного нет, и вообще, шкура — это совсем не приятно. Но я стою и смотрю на них и чувствую себя очень глупо, потому что не знаю, как себя вести и сколько надо стоять около шкур лошадей, которым пять тысяч лет.

А Папа вдруг говорит:

— Ну, пошли смотреть, тут так много всего интересного! Или тебе очень шкуры понравились?

Ах ты, Папка, думаю, «пять тысяч лет, пять тысяч лет!», а теперь смеёшься надо мной.

— Понравились! — говорю независимо. А сама думаю: всё, буду себя вести так, как всегда себя веду. И смотреть буду то, что мне нравится.