Счастливая Россия

– Не будь ты дураком! – Бляхин перешел на свистящий шепот, потому что крикнуть было нельзя – в соседней комнате дети. – Все равно выбирать придется – никуда не денешься. Или Бах этот, которого ты никогда больше не увидишь, или жена. Про Баха ты забудешь, заставишь себя забыть. А если вдруг накатит – посмотришь на жену и скажешь себе: «Зато она тут, жива. Это я ее спас». Ну, или будешь всю жизнь вспоминать, как ты ради какого-то Баха собственную жену предал.

Клобуков косо поднялся со стула и пошел вбок тоже косо, в сторону окна. Рвал рукой ворот, бормотал невнятно:

– Не хочу… Не буду я выбирать… Лучше умереть, и всему конец…

Не сиганул бы, с шестого-то этажа, испугался Филипп. С дурака станется. А хватать за руки, останавливать нельзя. Сейчас удержишь – потом выпрыгнет.

Погоди-ка, а, может, оно будет к лучшему? – мелькнула быстрая мысль, но не задержалась. Сынок расскажет милиции, что чужой дядя приходил, именем Филипп. Вычислят.

– Что ж, давай, пожалей свою совесть, – сказал он в спину Клобукову. – Вот тогда ты будешь совсем из подлецов подлец. Жену не спасешь – Шванц ее без тебя тем более в фарш перемелет. И останутся твои детишки круглые сироты, без отца и без матери. На государственном попечении. Рэмка ладно, его возьмут в специнтернат для детей врагов народа. Там не сахар, но, может, выживет. А про дочку убогую ты подумал? Каково ей одной будет, среди чужих людей?

Хорошо сказал. Клобуков остановился, опустил голову, а руки поднял. Плечи трясутся – плачет.

– Скажи ты мне, не упрямься. В какую такую щель забился Бах? Я побегу к Шванцу, доложу: Клобуков не враг, всё мне чистосердечно рассказал. Капитану только Бах нужен. Ни ты, ни твоя жена ему не надобны.

Повсхлипывал Клобуков, пошмыгал носом. Прочистил горло. Сейчас заговорит.

Заговорил!

Филипп навострил уши.

– Представьте себе, что перед вами скопище людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и все понимают – им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картина условий человеческого существования.

– А?

– Это цитата. Из Паскаля. Сегодня прочитал, в перерыве между операциями… Условия человеческого существования… И все-таки. Как я потом буду жить, зная, что я подлец?

– Вот все вы такие, интеллигенты. Как что – только о себе! – чуть не плюнул от расстройства Бляхин.

И оказалось, что попал прямо в десятку.

Клобуков обернулся в ошеломлении.

– Это правда. Ты прав! Что я все про себя и про свои терзания! Пусть лучше я буду подлец, чем… Я скажу, скажу…

И опять не сказал, зараза! Прикрыл лицо руками, зарыдал.

Пять минут десятого. Ну как Шванц раньше выдвинется?

Схватил Клобукова, мучителя, за плечи, тряхнул:

– Куда плацкарт? Говори же ты, скоро Мирру допрашивать начнут!

– До Горького…

– А там он куда?

– Если б Иннокентий Иванович знал, что его разыскивают и что из-за него других арестовывают, он сам бы к вам явился, – сказал Антоха, будто сам себя убеждая. – Никаких сомнений.

– Конечно. Он же монах. Для них самая сласть – муку принять. Так где он спрятался, в Горьком? Городище ого-го какой.

– Он не спрятался, – еле слышно прошептал Клобуков, на глазах бледнея. – Он уехал на богомолье. В Саровскую пустынь. Помолиться у могилы святого Серафима… Иннокентий Иванович очень его чтит. Потому что Серафим Саровский худшим из грехов называл уныние, во всяком событии видел одну радость. И всех приходящих к нему тоже так называл: «моя радость»… Мощей Серафима там больше нет, их увезли в атеистический музей, но Иннокентий Иванович сказал, не в костях дело. В воздухе. Сказал, поживу там, пока из меня всё уныние не выйдет, а то я стал какой-то тяжелый… – И вцепился Филиппу в запястье. – Я почему тебе это говорю. Он все равно сам сдастся. Как только вернется и узнает об арестах!

Ну, успокаивайся этим, коли тебе легче, подумал Бляхин. Только кому надо, чтобы Иларий сдался? Хорош главарь эсэровского подполья, который сам добровольно является. Так всю картину поломаешь. И как его потом, при явке с повинной, под высшую меру соцзащиты подводить?

Но вслух ничего такого говорить, конечно, не стал.

– Проверим. Если ты сейчас правду сообщил – живи себе дальше.

Торопиться надо было. Филипп уже шел к двери.

Антоха догнал, не пустил.

– А когда Мирру освободят?

– Врать не буду. Так за здорово живешь отпустить ее нельзя. Канцелярия! Придется подождать. Пока дело закроют, да всякая бумажная волынка. А могут и впаять срок. У нас просто так отпускать не любят. Считается, брак в работе.

– Как впаять? Ты же говорил…

И вдруг жалко стало его, дурака. Это в Бляхине от огромного облегчения доброта проснулась. В таких случаях, как с арестованной Носик, когда человек загнулся на допросе или помер при следствии, обычно что делают? Сообщают родным: десять лет без права переписки.

Дал старому знакомцу совет, от чистого сердца: