Счастливчик Пер

Начали с Пьяцца дель Пополо, как того потребовала Нанни, потому что когда-то она прочла роман под таким названием, потом через Монте Пинчио спустились по улице Греориана, подъехали к Квириналу и дальше вверх и вниз по холмам, мимо терм Диоклетиана, Мимо Капитолия и Форума.

Кучеру велели ехать побыстрей. Они нигде не останавливались; Нанни вполне довольствовалась тем, что можно увидеть мимоездом в театральный бинокль. Она не забывала издавать, где положено, восторженные восклицания, но на самом деле была занята исключительно своей персоной, — вернее, тем впечатлением, какое она производит на своего спутника.

К её чувствам с давних пор примешивалась изрядная толика злости. Она так и не смогла простить Перу, что он предпочёл ей другую, и всё время искала подходящего случая для мести. Этот случай, как она думала, наконец представился. Вот почему она пустила в ход все свои чары с той самой минуты, как вышла из поезда.

Мысли о Якобе не смущали её. Как особа избалованная, Нанни не могла простить сводной сестре, что та не разделяет всеобщего восхищения да ещё смеет говорить ей прямо в лицо, что она неискреннее существо и помешалась на желании нравиться всем и всякому. Кроме того, Нанни не страдала большой щепетильностью в выборе средств, когда хотела удовлетворить своё желание или просто каприз. Хотя отец искренне считал её «образцовым ребёнком», поскольку она всегда отличалась завидным здоровьем, Нанни не знала большего удовольствия, чем сделать какую-нибудь гадость. Уже на школьной скамье она умела искусно напакостить своим одноклассницам, а чуть только подросла и приобрела округлые формы, увлеклась новым видом спорта — сорила женихов с невестками, заставляя девушек терзаться ревностью. Козни Нанни были тем опаснее, что она по скудости воображения не могла заранее представить себе размеров причиняемого ею зла. Как ребёнок поджигает дом соседа, чтобы полюбоваться искрами, и не видит в том большой беды, так и она сама потом ахала, видя, что натворила.

Однако теперь, оказавшись наедине с Пером, она опять испытала то же самое чувство, от которого ни разу в его присутствии не могла отделаться: Пер внушал ей странную робость. Она не забыла ещё, что в своё время он скорее, чем кто бы то ни было, мог прибрать её к рукам, и это лишало её обычной уверенности. Особенно насторожилась она, когда Пер, со своей стороны, стал напористее и даже предпринял ряд атак. Она решила, что он, конечно, не случайно так сильно сжал её локоть, подсаживая её в карету. И потом, он несколько раз довольно близко придвигался к ней — она даже отодвинулась, чтобы не касаться его при толчках. Хотя ухаживания Пера вызывали у неё чувство глубокого удовлетворения, особенно когда она думала о Якобе, её всё же несколько беспокоило, что они вот-вот поменяются ролями и из охотника она станет дичью.

Но при всём том она не умолкала ни на секунду, то и дело обмахивалась веером из перьев и вызывающе посмеивалась. Пантеон, арка Тита, колонна Траяна — всё проплывало мимо, не производя на неё ни малейшего впечатления.

Лишь вид Колизея несколько расшевелил её. Она даже решилась покинуть уютное место и вышла из экипажа — осматривать арену.

— Вообще-то я должна бы сейчас быть в Мадриде и любоваться боем быков, тараторила она своим, вывезенным с Эстергаде говорком, увлекая за собой Пера в сумрачные, прохладные переходы, которые вели к центру огромного и пустынного каменного котла. — Но противная холера помешала нам. Ужасно, ужасно досадно!

В то время как Пер чувствовал невольное благоговение при виде памятника седой старины, Нанни продолжала трещать. Даже на дне гигантской жертвенной чаши, где пролилось некогда так много крови, она щебетала без передышки. Подняв к глазам бинокль, она обводила взглядом ряды скамей, поднимающихся к небу, и думала про себя, что лучше бы ей, пожалуй, было надеть муслиновое в цветочках платье и к нему красную шелковую испанскую накидку. Кавалерист Иверсен чуть не сошёл с ума, когда незадолго до отъезда увидел её в театре в этом наряде.