Счастливчик Пер

Всё это раззадорило обер-боцмана. Как и всегда после лёгкой выпивки, в нём проснулся воинственный пыл. Он и в шестьдесят четвёртом уже был на пенсии и не принимал участия даже в первом бою, так как по причине своей костоеды лежал в госпитале, а потому он начал презрительно высмеивать «войны против немцев», ибо ужасы и бедствия этих войн не идут ни в какое сравнение с войнами против англичан, а уж там-то он участвовал и в 1801, и в 1807, и в 1814. О, тогда нам пришлось иметь дело и с Норвегией и с целым флотом. Вот тут есть о чём вспомнить! Желая переплюнуть шкипера, поведавшего обществу о защите Дюббёля и Фредерисии, обер-боцман припомнил бомбардировку Копенгагена, а также битву в порту, которую он, пятилетний мальчуган, наблюдал своими глазами с крыши таможни и видел, как раненых доставляют на берег в лодках, где «полно было кровавого мяса, всё равно как на колоде у мясника».

Но мадам Олуфсен наотрез отказалась слушать дальше и, так как уже смеркалось, приказала собираться домой. Тут, однако, выяснилось, что молодой Дидриксен, удрученный бедствиями, постигшими некогда его отечество, заснул сладким сном. Он спал с открытым ртом, запрокинув голову. Когда его начали трясти, Дидриксен покачнулся и уронил голову на стол, но продолжал безмятежно спать, хотя при падении опрокинул кружку пива и содержимое кружки вылилось ему на колени. С минуту присутствующие в немом изумлении созерцали это зрелище, после чего Пер поднял бутылку с ромом и обнаружил, что она пуста. Тут только стало понятно, что Дидриксен мертвецки пьян.

Мадам Олуфсен была оскорблена до глубины души. У причала дожидалась карета, запряженная кривоногим одром, который всё время терпеливо стоял, уткнув голову в пустой мешок; но очень скоро собравшиеся поняли, что ничего другого не придумаешь, кроме как оставить Дидриксена отсыпаться, пока не пройдёт хмель. Итак, торжественный день кончился очень печально. Старикам пришлось в парадной одежде пешком тащиться через весь город, с окороками под мышкой и колбасами во всех карманах.

Пер провожал старичков до Хольменского моста, где усадил их в трамвай. Сам он домой не собирался — хотелось проветриться после весёлого разговора и крепких напитков. Полюбовавшись на своё отражение в окне магазина, Пер пошел вдоль канала к Верхнему мосту.

Был тот час, когда уходящее солнце скользит по крышам и золотит купол церкви Св. Духа, а внизу на улицах, среди освещённых магазинов, уже начинается вечерняя суета. На площади, впрочем, было ещё светло как днём. Прыгали воробьи, роясь в грязи, и недавно зажженные огни горели бледным, призрачным светом за стёклами, на которых ещё играл отблеск заходящего солнца. Пер медленно пробирался по Эстергаде сквозь густую толпу. Вид множества людей настроил его на грустный лад. Хотя от вечернего холодка покраснели носы прохожих, в воздухе уже веяло весной. По глазам молодёжи, по голосам, полным ожидания, — по всему угадывался её приход. Перед огромными витринами дамских портных толпилась публика, изучая весенние моды. И все элегантные мужчины разгуливали с букетиком фиалок в петлице.

Перед ним очутилась какая-то парочка. Влюблённые тесно прижались друг к другу и ритмично покачивались, словно они от маковки до пят были единым существом. Пер заметил, с каким страстным обожанием смотрят на юношу глаза девушки, вспомнил события минувшей ночи и снова помрачнел. Его теперь задним числом бесила ночная вспышка злости, дурацкая вспышка, если смотреть правде в глаза. Он вспомнил жест, который целиком примирил его с любвеобильной дамой, — жест, каким она прикрыла грудь, когда он уходил. У неё это получилось просто трогательно. А розы на могиле Ниргора! Должно быть, она и впрямь любила его. Чего ради он так раскипятился? Жизнь ни с чем не считается. Жизнь немыслима без движения, и там, где она проявляется во всей полноте, она сокрушает любые преграды. Если вдуматься, в этой неудержимой жажде любви, что преодолевает все суетные движения души, преодолевает даже ужас смерти, есть нечто возвышенное, нечто упоительное.

Те «силы тьмы», которые заставили его содрогнуться, когда он стоял перед спящей женщиной и, несмотря на мучительную борьбу со своей совестью, чувствовал к ней неодолимое влечение, — те «силы тьмы» были голосом самой природы, первородной силой его существа, пробившейся сквозь толщу тысячелетних предрассудков. Дело обстоит именно так!

Нет во вселенной другого ада, кроме того, что человек сам создаёт себе из суеверного страха перед радостями жизни и всемогуществом плоти. А объятия мужчины и женщины — это поистине царствие небесное, где даруется забвение всех горестей, отпущение всех грехов, где души встречаются в божественной наготе, словно Адам и Ева в садах Эдема.