Счастливчик Пер

— Да, именно вы, — продолжал Пер. — Не скрою, у меня сейчас серьёзнейшие затруднения. Мне нужны деньги… Нужны, понимаете? В пору пойти и украсть…

Наконец-то господин Дельфт (все ещё ошибочно полагавший, что Пер имеет в виду Нанни) добился своего. Последняя фраза Пера очень ему пришлась по душе. Она ясней ясного доказывала, что у Пера есть все данные для того, чтобы сделать карьеру и добиться такого положения в обществе, какое подобает дочери его сестры.

Он от души расхохотался.

— Вы просто бесподобны! Как я могу понять, вы предлагаете мне делать бизнес со своей родной племянницей. Отдаю должное вашей идее. Но я больше не занимаюсь частными предприятиями. Даже если речь идёт о молодых девушках. А теперь я вам объясню цель своего визита. Молодой человек, я верю в вас! Я верю в ваше будущее и хочу вам помочь. Вам нужны деньги. Вы их получите. Но предупреждаю вас: ни о каких процентах и тому подобном не может быть и речи. Это не коммерческое предприятие, понимаете? Не коммерческое, а в остальном можете его именовать, как вам заблагорассудится. Вы слышали об адвокате Верховного суда Давиде Гризмане? Он живёт на Клостерстреде. Так вот, у него вы можете получить средства, необходимые вам в данный момент, под те суммы, которые вы, разумеется, получите за свои выдающиеся изобретения. Только с одним условием: меня не называть. Если кто-нибудь спросит, не я ли ссудил вам нужную сумму, я отвечу «нет» и ещё раз «нет». Надеюсь, вы поняли?

Пер не отвечал. Покровительственный тон господина Дельфта и весь его вид мешали ему продолжать разговор, да и не верил он в такое бескорыстное предложение. А потому, когда «господин директор» вторично взялся за шляпу, он его более не удерживал. Он только сказал с улыбкой, чтобы как-то объясниться:

— Я считаю ваше предложение не более как забавной шуткой. Надеюсь, и вы, со своей стороны, понимаете, что я тоже просто шутил. Уж слишком заманчиво звучала ваша американская история.

Господин Дельфт сперва недоуменно взглянул на него, потом улыбнулся самой безжалостной из своих улыбок.

— Боже упаси, господин инженер! Вы не доверяете моей сообразительности. А я на неё не жалуюсь. Впрочем… ежели вы намерены продолжать нашу шутку, вы теперь знаете, где живёт господин Гризман. Он принимает от десяти до четырёх. И у него тоже высоко развито чувство юмора… чрезвычайно высоко… Разрешите откланяться…

Он уже взялся было за ручку двери, потом снова замешкался и спросил Пера, неподвижно стоявшего возле стола:

— Ещё одно словечко, господин Сидениус. Помнится, вы рассказывали моему племяннику о вдовствующей баронессе фон Берндт-Адлерсборг, не так ли? Простите за нескромность… вы хорошо знаете эту даму?

— Нет. Я хорошо знал её покойного брата. А в чём дело?

— Ещё раз простите. Это пожилая женщина, верно? И слегка… как бы это выразиться… не в своём уме?

— Допустим. Но в чём дело, я спрашиваю?

— И недавно вы получили от неё письмо… очень дружественное письмо из-за границы. Ивэн говорил мне. Она раньше приглашала вас провести это лето в её имении и теперь очень сожалеет, что должна закончить курс лечения и вернётся не раньше зимы. Это правда?

— Чёрт возьми! — взорвался Пер и ударил кулаком по столу. — Чего ради вы меня выспрашиваете?

Маленький человечек ни капли не испугался, вплотную подошёл к Перу, поднялся на цыпочки и сказал:

— Сейчас объясню. Ведь и у нас в стране могут сыскаться люди, которые не желают выдавать своих дочерей иначе как за дворян. Засим, честь имею!

Уже в последних числах мая Саломоны перебрались на свою загородную виллу Сковбаккен, расположенную на берегу пролива, примерно в часе езды от Копенгагена. Пер не пропускал ни одного воскресенья, приёмного для Саломонов, наведывался он и по будням, под тем предлогом, что ему надо переговорить с Ивэном об издании книги и тому подобных вопросах, касающихся его работы. Его ничуть не смущало, что далеко не все у Саломонов ему рады, что Нанни чаще поворачивается к нему спиной, чем лицом, с тех пор как поняла, что ею пренебрегли. С той минуты, когда он осознал, что любит Якобу и что эта любовь не менее благоприятна для его будущего, он ни с кем, кроме Якобы, почти не разговаривал.