Счастливчик (СИ)

Кто, во время битвы, предложит в полевых войсках Главнокомандующему Армиями, или Командующему Армиею, или Корпусному Командиру, состоящему на правах Командира отдельного корпуса, а во флоте…, совет о таком действии, которое, по собственному их засвидетельствованию, не было прежде того в виду и приведение коего в исполнение доставит полную и решительную над неприятелем победу.

— Я основываясь на опыте многолетней службы даю дельный совет и… Враг разбит и уничтожен!

Кто, лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящем, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение, или,…

Я тут же представил себя в роли командующего отрядом, враг бежит!.

Кто, лично предводительствуя войском, возьмет крепость, а также ретраншамент,

Кто с боя возьмет неприятельскую вооруженную батарею,…и удержит сие место дотоле, пока не получит повеления оставить оное. — Я! В окровавленной повязке на голове командую солдатами размахивая шашкой!

Кто во время битвы лично освободит из неприятельских рук Главнокомандующего или Корпусного Командира наших войск.

— Я! Спасаю командира и прикрываю отход с горсткой солдат опять размахивая шашкой!

Кто, вызвавшись в охотники на опасное и полезное предприятие,…".

Глупо звучит сейчас, но в тот момент я так и видел все это перед своими глазами. Прости Господи за гордыню мою!

***

За время чтения статута георгиевского ордена, я каждый раз представлял себя в самых героических эпизодах. Думаю, и все юнкера испытывали такие же чувства.

Все были серьезны, ответственны, горячо молились, христиане целовали поочередно Крест и Евангелие. Двое подошли к католическому ксендзу. Мусульмане целовали Коран, их среди юнкеров оказалось четверо.

Далее следовал церемониальный марш, после которого всех ждал праздничный обед, вечером — бал, на следующий день — первый отпуск в город.

***

Произошло очень важное событие в нашей жизни, отныне "Мы под знаменем!" и мы становились «зеркалом» училища, в котором учимся. И по тому, как юнкер был одет, подтянут, воспитан, как вел себя в обществе, судили не только о нем, но и о нашем училище в целом. О чем нам постоянно напоминали наши командиры.

Нельзя не сказать несколько слов и о такой традиции российских военных училищ, как «цук». Изобретение это было немецкое и принимало среди их студенчества совершенно извращенные формы. У нас, старший курс, частенько «экзаменовал» младших, не превышая, однако, известных пределов. Согласно традициям, старший, не смел, задевать самолюбие и честь младшего.

Учитывая свободолюбивый нрав сибиряков, пресловутое «цуканье» так распространенное в военных училищах Европейской России у нас не получило "вида на жительство".

Да, конечно юнкеров первого курса называли «зверями», а второй курс гордо именовал себя "господа обер-офицеры", но в этом, пожалуй, и было единственное различие.

Доходили слухи, что в Оренбургском кавалерийском училище рассаднике «цука», "господа обер-офицеры" катались на своих «зверях» в туалетные комнаты в ночное время, если у них было желание облегчиться. У нас ничего подобного не было, да и быть не могло. Юнкер младшего курса имел своего «дядьку» из числа юнкеров старшего курса, который помимо курсового офицера проверял знание уставов, писанных и не писаных правил, строевой выправки, подтянутости и бравого вида. По-товарищески как более опытный служака поправлял и указывал на недостатки. Но и все.

***

В отпуск из Училища отпускали по субботам после завтрака на, воскресенье, по праздникам и по средам. Все желающие идти в отпуск должны были записаться в книгу, которая подписывалась ротным командиром капитаном Карелиным, которого за рост и нескладность прозвали "статуей командора". Случалось, что за какую-нибудь провинность, запись из книги вычеркивали.

В течение целых двух лет, особенно на младшем курсе, процедура увольнения в отпуск, была для юнкеров сложная и довольно страшная. Рядом с главной лестницей, на площадке перед дежурной комнатой, стояло огромное зеркало, больше человеческого роста. Дежурный по училищу офицер отпускал юнкеров в определенные часы, в два, в четыре и в шесть. К этому часу со всех четырех рот на площадку перед зеркалом собирались группы юнкеров, одетых, вымытых и вычищенных так, что лучше и нельзя. Все, что было на юнкере медного, герб на шапке, бляха на поясе, вензеля на погонах, пуговицы, все было начищено толченым кирпичом и блестело ослепительно. На шинели ни пушинки и все складки расправлены и уложены. Перчатки белее снега. Сапоги сияли, синим блеском. Башлык, если дело было зимою, сзади не торчал колом, а плотно прилегал к спине, спереди же лежал крест-накрест, правая лопасть сверху и обе вылезали из-под пояса ровнехонько на два пальца, не больше и не меньше. В таком великолепии собирались юнкера перед зеркалом, оглядывая себя, и друг друга, и всегда еще находя что-нибудь разгладить, подтянуть или выправить. Наконец, били часы, и из дежурной комнаты раздавался голос дежурного офицера:

— Являться!

Помню, как меня на первых порах обучал мой «дядька» старшекурсник, Петров: