В конце концов нельзя же нарушать им процесс переваривания только что съеденного рыбного блюда диалектическими и антропологическими рассуждениями, непонятными разглагольствованиями о Косьме Индикоплове
[69], о блистательных книгах и безнадежной мантике, которая предлагает мне свои горящие в небе идеограммы. Если я сам, точно полураздавленный таракан, еле ползаю на уцелевших лапках от одной доски палубы к другой и возношусь в головокружительную высоту на крошечной щепке, выщербленной из доски гвоздем от подметки Пресутти… И однако же я начинаю понимать, но это скорее напоминает дрожь, я начинают видеть, но вкус этот тоньше вкуса пыли, начинаю начинать, бегу вспять, возвращаюсь! Да, возвратиться, ибо там дремлют своей личиночной жизнью вопросы, там они проживают свою первую ночь. Сколько раз в автомобиле Леубаума, скверно растратив субботу с воскресеньем на буэнос-айресских просторах, я чувствовал, что лучше бы меня зашили в мешок и выбросили в этом мешке где-нибудь поблизости от Боливара или Пергамино, у Касбаса или Мерседес, в любом месте, где сидят совы на столбах с проволочной оградой и унылые лошади ищут траву, которую украла осень. И вместо того, чтобы принимать шоколадки, которые Хорхе каждый раз сует мне в карманы, вместо того, чтобы быть счастливым рядом с молчаливым и щедрым величием Клаудии, надо было бы затеряться в ночной пампе, в такой же ночи, как эта ночь в чужом и неприютном море, броситься навзничь, чтобы пылающая простыня неба накрыла меня до самого подбородка, и дать сокам земли и неба неторопливо напитать меня, паяца с беленым мукою лицом, паяца — истинную правду цирка, раскинувшего свой шатер над его бубенцами, эту падаль, что смердит на триста метров вокруг, смердит истинно, смердит по-настоящему, но лишь для самих смердящих, которые благочинно зажимают носы и бегут прятаться в свои «плимуты» или в воспоминания о записях исполнений сэра Томаса Бичема, о, узколобые умники, о, жалкие мои друзья!