Счастливчики

В половине одиннадцатого палуба начала оживать. Совершенно дурацкий горизонт окружал со всех сторон «Малькольм», и Мохнатому уже надоело ждать и высматривать приметы чудес, которые прорицали Персио и Хорхе.

Но кто же смотрит и кто познает все это? Нет, не Персио, Персио на этот раз старательно бреется у себя в каюте, хотя, разумеется, любой, проявивший хоть малейший интерес, мог выйти из каюты и потихоньку пройти на носовую палубу, приобретавшую все более четкий облик (кто-то в шезлонгах, кто-то неподвижно застыл у поручней, кто-то лежит-загорает или сидит на краю бассейна). Итак, наблюдатель (кто бы он ни был, потому что Персио в это время в каюте брызгает на себя одеколоном) мог, начиная от первой палубной доски на уровне ног, быстро или медленно оглядывая все и задерживаясь взглядом на заделанном гудроном темном или черном шве, двигаться выше, по вентилятору, или по ярко-белому марсу, если только ему не захочется окинуть взглядом все разом, выхватив глазом отдельные части или жесты, прежде чем повернуться ко всему спиной и сунуть руку в карман за пачкой «Честерфилда» или «Особых легких» (с каждым разом убывающих и становящихся все легче и все особеннее, поскольку негде пополнить истощающиеся запасы).

С высоты — общепринятой, если не оптимальной точки зрения — мачты видятся как незначительные кружочки, точно так же, как колокольня Джотто видится ласточке, зависшей точно над ее центром, всего-навсего смехотворно маленьким квадратиком, теряя вместе с высотой и объемом свое величие (а человек, идущий по улице, с высоты четвертого этажа в какое-то мгновение кажется волосатым яйцом, плывущим над синей или жемчужно-серой улочкой и поддерживаемым в воздухе загадочной силой, которая вдруг получает объяснение в виде двух проворных ног и прямой спины, опровергающих планиметрию). Точка зрения с высоты — ущербна: ангелы видят мир Сезанна: сферы, конусы, цилиндры. Но тут наблюдателя охватывает искушение приблизиться к тому месту, где Паула Лавалье смотрит на волны. Приближение — манок познания, зеркало жаворонков (но чьи это мысли — Персио, Карлоса Лопеса? — кто громоздит эти аналогии, кто этот добросовестный фотограф, что ищет наилучший ракурс?), и уже подле Паулы, рядом с Паулой, почти среди Паулы взгляду открывается искрящаяся радугой вселенная, колеблющаяся и меняющаяся каждый миг, — ее волосы, с которыми солнце играет, точно котенок с клубком красных ниток, где каждый волосок — точно пылающий куст ежевики, электрический провод, по которому бежит ток, что движет «Малькольмом» и всеми машинами мира, поступками мужчин и крушениями галактик, совершенно непереводимый на язык космический swing этого первого волоска (наблюдатель никак не может отвести от него глаз, остальное для него затянуто туманом, как close-up[75]левого глаза Симоны Синьоре, где все остальное расплывается в манном супчике и лишь потом станет молодым человеком, или матерью, или бистро в неведомом квартале.) И в то же время все это подобно гитаре (но если бы Персио был тут, он бы признал гитару, но отверг всякое сравнение — не существует никакого подобно, каждый предмет окаменел в своей предметности, все остальное — уловки, — и не позволил бы никаких метафорических игр, из чего следует, что это Карлос Лопес — действующее лицо и объект видений, возникших и переживаемых под ярко-синим небом); одним словом, все это с высоты птичьего полета предстает гитарой, где голосник — окружность грот-мачты, струны — белые провода, что дрожат и вибрируют, и рука гитариста лежит на ладах, причем сеньора Трехо, развалившаяся в зеленом шезлонге, не знает-не ведает, что она и есть та самая рука, вцепившаяся в гитарные лады, а другая рука — пунцовое море у левого борта, постукивающее в гитарный бок, как делают цыгане в паузе или ожидая своего вступления в канто, море, каким его почувствовал Пикассо, когда рисовал человека с гитарой, и этим человеком был Аполлинер. Нет, этого не может думать Карлос Лопес, но ведь именно Карлос Лопес стоит рядом с Паулой, это он уставился на ее волосок и через него ощущает вибрацию инструмента и неясное сплетение сил, трепещущих в ее волосах, мощное переплетение тысяч и тысяч волосков, и каждый из них — струна тайного инструмента, который мог бы раскинуться над километрами моря, эдакой арфой, как женщина-арфа Иеронима Босха, иначе говоря, еще одна гитара-предок, или, другими словами, сама музыка, что оседает во рту Карлоса густым вкусом фруктов, усталости и слов.

— Ничего себе, во рту будто кошки ночевали, так-разтак, — бормотал Фелипе, приподымаясь на постели.