Счастливчики

Норе следовало понять, что в таком случае он бросит ее, как Марию Эстер. Нора это прекрасно поняла, но ничего не сказала. Перед глазами дрожало и расплывалось улыбающееся лицо сеньоры Трехо. А Лусио все говорил, говорил и все больше распалялся, но она уже начинала понимать, что нервничает он не из-за того, о чем говорил, а из-за чего-то совсем другого. Она убрала щетку в несессер и пошла, села рядом с ним, прижалась лицом к его плечу, ласково потерлась. Лусио что-то проворчал, но проворчал довольно. Мало-помалу лица их сблизились, и губы соединились. Лусио гладил Норино бедро, сверху вниз, сверху вниз, а она сидела, сложив руки на коленях и улыбалась. Он прижал ее к себе, скользнул рукою по талии и опрокинул на спину. Она, смеясь, сопротивлялась. И вдруг почувствовала лицо Лусио над своим, так близко, что увидела только нос и один глаз.

— Дурочка, маленькая дурочка. Кисуля-хитруля.

— Дурачок.

Она чувствовала, как его рука бродит по ее телу и будит его. И подивилась, что уже почти не боится Лусио. Пока еще это непросто, но страха уже не было. А венчаться… Она запротестовала, от стыда пряча лицо, но ласка шла в глубину, неся с собой исцеление и наполняя таким желанием, что никакой стыд уже ничего не значил. Нехорошо, это нехорошо. Нет, Лусио, так не надо. Она закрыла глаза и застонала.

В этот момент Хорхе сыграл e4, и Персио после долгого размышления пошел Ke7. Хорхе безжалостно атаковал Фa1, и Персио мог ответить лишь ходом Крg4. Тогда белые неожиданно выступили Фg5, черные дрогнули, заколебались («Нептун меня подводит», — подумал Персио) и благоразумно сделали ход g3, после чего наступила короткая пауза, заполненная гортанными звуками, которые издавал Хорхе, разразившийся, наконец, ходом Фg4, после чего насмешливо посмотрел на Персио. Когда же тот в ответ пошел Кe5, то Хорхе осталось только двинуть ферзя на a5 и сделать мат на двадцать пятом ходу.

— Бедный Персио, — сказал Хорхе великодушно. — Просто ты в самом начале зевнул, а потом уже не мог выбраться.

— Замечательно, — сказал доктор Рестелли, стоявший рядом и следивший за партией. — Замечательная защита Нимцовича.

Хорхе глянул на него искоса, а Персио стал торопливо собирать фигуры. Издали донесся приглушенный звук гонга.

— Этот ребенок — выдающийся игрок, — сказал доктор Рестелли. — Лично я, в меру моих скромных возможностей, с большим удовольствием сразился бы с вами, сеньор Персио, когда вам будет угодно.

— С Персио держите ухо востро, — предупредил Хорхе. — Вообще-то он всегда проигрывает, но от него всего можно ожидать.

Зажав сигарету в зубах, он распахнул дверь. В первый момент он подумал, что в каюте два матроса, но силуэт в глубине оказался брезентовым плащом на вешалке. Толстобрюхий матрос отбивал ремень деревянным молотом. Синяя змея на предплечье ритмично поднималась и опускалась.

Не переставая отбивать (на кой черт этот медведь колотит по ремню?), матрос поглядел на Фелипе, который закрыл за собой дверь и тоже смотрел на него, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов джинсов. Некоторое время они изучающе смотрели друг на друга. Змея взметнулась в последний раз, молот глухо стукнул по ремню (он его размягчал, наверное, чтобы сделать широкий пояс — поддерживать брюхо, наверняка для этого), и змея, опустившись, замерла на краю стола.

— Привет, — сказал Фелипе. Дым от «Кэмела» попал в глаза, и Фелипе, еле успев вынуть сигарету изо рта, чихнул. На мгновение все стало мутным из-за выступивших слез. Мерзкие сигареты, когда же он научится курить, не вынимая их изо рта.

Матрос продолжал смотреть на него с полуулыбочкой на толстых губах. Похоже, его забавляло, что у Фелипе от дыма текли слезы. Потом принялся медленно сворачивать ремень; огромные лапы шевелились, как мохнатые пауки. Он сворачивал и закреплял ремень почти с женской аккуратностью.

— Hasdala, — сказал матрос.

— Привет, — отозвался Фелипе, потеряв запал, почти в пустоту. Шагнул вперед, посмотрел на лежавшие на верстаке инструменты. — Вы всегда здесь… занимаетесь этим?

— Sa, — сказал матрос, перевязывая ремень другим, потоньше. — Садись, если хочешь.

— Спасибо, — сказал Фелипе, отметив, что матрос говорит с ним на испанском, гораздо более разборчивом, чем днем. — Вы — финны? — спросил он, прощупывая почву.

— Финны? Почему это финны? Нас тут — всякой твари по паре, а финнов нету.

Свет от ярких лампочек в потолке падал на лица. Примостившись на краю скамьи, Фелипе чувствовал себя неудобно, не знал, что сказать, а матрос продолжал тщательно перевязывать ремень. Потом убрал шило и плоскогубцы с кусачками. И все поглядывал на Фелипе, а тот чувствовал, как сигарета у него в пальцах становилась все короче.

— Ты знаешь, что нельзя сюда ходить, — сказал матрос. — Ты плохо поступил, что пришел.

— А, подумаешь, — сказал Фелипе. — Может, мне захотелось спуститься сюда, поболтать немного… Там, наверху, такая скукотища.

— Может быть, но сюда ходить не должен был. Ну уж раз пришел, оставайся. Орф придет нескоро, так что никто не узнает.