Счастливка

Они увидели ее сразу. Она стояла, освещенная светом керосинового фонаря, упитанная, крепкая, комолая, уверенная в себе, с огромным раздутым выменем. У нее был слегка недоуменный вид. «Зачем меня сюда привели? – как бы спрашивала она. – Мое дело стоять в теплом сухом сарае, есть вкусное сено и давать вам как можно больше молока, а не торчать здесь в глупой толчее неизвестно зачем».

У них не хватило денег, и тогда отец молча разулся и отдал хозяину коровы свои хромовые сапоги. Это были отличные хромовые сапоги, и отец ими очень дорожил.

Домой отец возвращался в портянках. По дороге он простудился, заболел воспалением легких и вскоре умер. А они все выжили, потому что у них была корова. Какая это оказалась прекрасная корова! Каких только продуктов бабушка не умела получать из ее молока. Они ели сметану, масло, творог, ухитрялись даже на праздник отведывать сыра – чудесного, вяленого на солнце, пропитанного маслом, ноздреватого, желтого, в белых крупинках, с какой-то пахучей травкой сыра. В погребе у них теперь всегда стояла пара глечиков с запеченным молоком и большая синяя кастрюля с простоквашей, а то и с «тянучкой», замечательной штукой, похожей на сметану, только эластичней, глаже, острее, бесконечно долго тянущейся за ложкой.

Ах, как они дрожали над коровой всей семьей! Как они ее ублажали, холили, дежурили ночи напролет, когда она была стельная.

В обязанности Семена входило добывать для кормилицы лакомство. Раз в неделю в районном доме культуры проводились совещания председателей колхозов. Председатели съезжались с раннего утра в легких санках, иногда очень красивых – расписных, одетые в тяжелые белые, желтые, черные, еще издали едко пахнущие овчиной тулупы. Они разминались, проверяя упряжь, топоча новыми, тоже едко пахнущими, но уже паленой шерстью, валенками. Потом привязывали лошадей к коновязи, клали к их мордам овсяную солому, желтую, мягкую, вперемешку с темно-зеленым клеверным сеном, или пристраивали к лошадиным шеям торбы с вынутым из-под сиденья теплым шуршащим овсом.

Потом председатели брали кнуты, в основном с массивными кнутовищами, длинными переплетенными ремнями, и не спеша шли в клуб, где вместе с шубами и кожаными шапками сдавали кнуты в гардероб. В зале председатели старались сесть поближе к окну, так, чтобы была видна лошадь. Кое-кто приезжал с кучерами. Эти к окнам не садились, в перерывах не бегали проведать свою «облезлую», а толпились в буфете, где пили пиво из обледенелой, закованной в обручи бочки и горячий морс из жестяного ведра.

Кучера весь день сидели в чайной напротив, но дежурство у лошадей соблюдали твердо, и потому стащить охапку сена или горсть овса не было никакой возможности. Клементьев с мальчишками обычно дожидались вечера, когда на площади перед клубом зажигались керосиновые фонари и председатели начинали разъезжаться. Тогда можно было выковырять из затоптанного сена клочки сена или собрать разбросанную губами лошади горсть овса…

Председатели вываливались толпой из дверей клуба, со своими кнутами, как с копьями, рассаживались по саням и торопливо разъезжались, кто к ресторану в центре поселка, кто к магазину, чтобы купить бутылку белоголовой, кусок хлеба да селедку и согреться в далеком пути под шуршание метели и глухое ноющее завывание голодной волчьей стаи.

Раньше, когда Клементьевы жили не в райцентре, а в деревне, возвращаясь с базара, отец тоже останавливался у магазина на конце села. Это был маленький дощатый ларек, почти вросший в землю, наполовину загроможденный деревянными ящиками до самого потолка, прокуренный, людный, тесный, пахнущий керосином, мылом, селедкой, сосновыми досками.