Счастливо, товарищ…

нежно в сахаре брусника,

настоявшись на спирту.

Сентябрь-96.

* * * * *

Видно, скоро осветлится жизнь,

принимая другой оборот.

Я пойду у церковных ворот

обветшалые чувства сложить.

Только ветер проводит слегка,

разлетаются листья, шурша.

Или грешная чья-то душа

усмириться не может никак?

Та же Богом забытая Русь,

тускло медью глядят купола…

На окно из цветного стекла

я украдкой перекрещусь.

Это воздух случился такой,

из которого соткан сонет.

Ничего необычного нет.

Просто осень стегает тоской.

Ноябрь-96.

* * * * *

Уж если бежать, то в Канаду,

уж если бежать, то всерьёз,

где клёны роняют прохладу

и русская тайна берёз.

Где дождь музыкально дробится,

баюкая голубей,

по рыжей скользя черепице,

по красной каминной трубе.

Где в самую лютую стужу

в шезлонге привидится мне,

что был бы я всё-таки нужен

одной непутёвой стране.

Апрель, май-97.

* * * * *

Жизнь и стара и юна,

а снова увела

туда, где в полнолуние

разбиты зеркала,

и не пригоршня меди,

а мука во плоти -

красавица как ведьма,

а гений – еретик.

Не ваши звуки рвались

о лезвие ножа?

Безумство – это шалость

пристойных прихожан.

Жизнь и стара, и юна.

Давай забудем ту,

когда Джордано Бруно

привязан был к кресту.

Август, сентябрь-97.

* * * * *

Вот упрятаться бы ныне

в безымянном хуторке,

суетные чувства вынуть

и остаться налегке.

И под небом синим-синим,

не ударив в грязь лицом,

вдруг помериться бы силой

с проходящим кузнецом.

А совсем вблизи от дома

у излучины реки

выпускает тихо омут

на поверхность пузырьки.

Сентябрь, октябрь-97.

* * * * *

У меня не бывает друзей,

у тебя не бывает подруг.

Словно водят по глупой стезе

чьи-то цепкие кончики рук.

Остаётся ли память плохой,

или ветер со мною в ладу

перелистывал томик стихов,

в городском опустевшем саду?

И когда по утрам в полусне,

среди кукол бродя неглиже,

ты не будешь мечтать обо мне -

значит, мы разминулись уже.

Декабрь-97.

Наступление нового года

Только полночь станет гулкой,

как едва заметной тенью,

будто вор по переулку,

по лицу скользит сомненье,

что невозвратима юность,

что душа в порыве чутком

приняла в себя угрюмость,

не угодную рассудку.

Но поскольку счастье зыбко

или тянется по нитке,

я готов служить улыбкой

на рождественской открытке.

Декабрь-97.

Вам …

Вам к лицу любая почесть.

Вам любые двери – настежь.

Ваши дни и Ваши ночи

инкрустированы счастьем.

Вам легко среди реалий,

где весомые едва ли

Ваши пальчики купались

в белых клавишах рояля.

А моя мечта легка ли -

с Вами вдруг соединиться?

Чтобы таять облаками

над какой-нибудь зарницей.

Январь, февраль-98.

К 8 Марта

Вам, хранительницам быта,

окрылявшим ремесло,

настоящим Афродитам,

а не девушкам с веслом,

будет пусть такая малость-

чтобы каждой, чтобы вся! -

жизнь всегда бы улыбалась,

а не ухмылялася.

Март-02.

* * * * *

Не тужься, игру посрамит освещение,

вряд ли окупятся страстные жесты.

Не метаморфоза-перевоплощение

жжёт суициды и топит инцесты.

Раскрой мне горячие в прошлом объятья,

упрячь моё следствие в дебрях причины.

Ведь все мы такие же сёстры и братья.

И даже в кончине мы неразлучимы.

Сентябрь-21.

ИСПЫТАНИЕ СНОМ

(истории, которых не было, но кто знает…)

ПЬЕСА О ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ И ОДНОМ АКТЕ

Пивная. Тошибин катает кружку по столу. Входит Мицубишин и совершает первое действие: бьёт Тошибина в ухо. Тошибин падает и роняет хвост тарани. В углу марширует Шивакин под песню из граммофона: “Москва-Пекин! Москва-Пекин!” К нему подкрадывается Мицубишин и совершает второе действие: бьёт Шивакина в ухо, но другое относительно Тошибина. Шивакин падает и ломает трубу граммофона.

С трудом и без достоинства поднимается Тошибин, по-прежнему пьяный и совершает акт: мочится в левый ботинок, не расстёгиваясь.

Поднимается Шивакин и кричит в обломок трубы граммофона: “Идеи чу-чхе живут и побеждают! А вот с кем живут и кого побеждают – не твоего, брат, ума дело”.

Мицубишин закрывается жилистыми рабочими руками и горько плачет.

Но это уже не действие и, тем более, не акт.

Декабрь-93.

БАС И ШАЙБА

Фёдор Иванович Шаляпин очень любил хоккей. Не поиграться да силушкой помериться, а чтобы поболеть безумно.

Началось всё с тех пор, когда впервой занесло его в Америку. И прикипело сердце вместе со всем здоровым разудалым организмом к “Нью-Йорк Рейнджерс”. Отчего же не к “Чикаго Буллс”, не к “Филадельфии Флайерс”? Молчит Фёдор Иванович, а сам за подкладочку пальто флягу с водочкой прячет. И уже к середине первого периода стучит себе пустой флягой по коленке: “Рейнджерс” – чемпион! Вашу мать, “Рейнджерс” – чемпион!”

Потом антрепренёр науськивал полисменов, и те утаскивали Фёдора Ивановича в театр. И он пел “Мефистофеля” особенно зловеще. Зато в антракте выскочит, бывало, на улицу, мол, папирос купить, хватает извозчика: “Любезный, на матч и обратно. Получишь на чай и к нему лимончик”. И ни одному концертмейстеру не известно: будет ли во втором отделении “о дайте, дайте мне свободу” или “блоха? ха-ха!”.