Счастливое кладбище

Но ничего не услышал в ответ, только лес вдруг зашумел листвой, словно пронесся внезапный зябкий ветер и стих. Он долго искал Толеньку, пока не набрел в лесной чаще на сложенный из веток, травы, мха, еловой коры, шишек, прикрытый дерном зеленый бугорок, в который можно было проникнуть, только если вползти на четвереньках. А там, на сухом, пахнущем выжженным солнцем сене, лежал со спокойным лицом Толенька, Анатолий Анатольевич Ерохин, ушедший из этого мира к своему незабвенному сыночку Гришеньке. Там его ждали родные покойники Анатолии Анатольевичи, Толеньки. В сложенных на груди худеньких ручках он держал маленькую иконку Спасителя.

Карюхин похоронил его тут же. Это был третий человек, которого он проводил на вечное местожительство здесь, у свалки. Два других были еще в самом соку, им бы жить и жить, но и они оказались никому не нужны, ни людям, ни государству. Ушли из этого обидевшего их мира от тоски из-за своей непригодности. Один — Никоноров, токарь второго разряда, — потерял работу на обанкротившемся заводе, спился. Второй, Дмитрий Сергеев, половину прежней жизни просуществовал в государстве Латвия, в городе Бауска. Там он был каким-то начальником на фабрике по изготовлению сыров, но когда Латвия ушла из Большого Союза, не получил гражданства, был выселен из дома объявившимся хозяином и оставил обидевшую его страну создавать свое благополучие без него, зная, что родная Россия непременно даст ему приют и работу. Бросив город Бауска и всю страну латвийскую на произвол судьбы, он все же тосковал по улице Бривибас-иела, на которой жил, и по городскому парку, где хорошо дышалось в тишине и свежести. Да и латвийский говор ему нравился, он часто произносил всякие словечки — свейки, палдиес, лабвакар, лабдиена, — которые на его слух звучали красиво и ласково. Не было у него зла на латышское пространство, а только сожаление. Однако родная Россия не торопилась его признавать, он таскался по кабинетам и учреждением без всякого результата. Наконец ему пришла замечательная мысль: обратиться в правительство с просьбой, чтобы оно выделило где-нибудь в тайге, где пустые пространства, землю, куда бы съехались все униженные русские люди из бывших союзных республик и построили свой город. Он написал такое письмо, собрал множество подписей, надеясь, что ответ из правительства придет в Перещепинскую администрацию, и каждую неделю ходил туда, но ответа не дождался, послал пламенный привет своему здешнему существованию и повесился, ушел на вечное поселение в другие пространства.

Человеком, которого совсем недавно похоронил Карюхин рядом с Дмитрием Сергеевым, был Петр Новиков, называвший себя недостойным рабом Божьим. Он ходил в Перещепинский храм, хранил на груди святую книгу Евангелие, призывал всех покаяться в грехах, уверовать в Господа. Все окружающее было свято для него, все живое: деревья, травы, птицы, звери, собаки, цветы полевые, цветы луговые, реки текущие, дожди льющие, солнышко греющее, звезда мерцающая — все создание Божие и потому трижды священно. Он привечал всех собак на свалке, говорил, что собаки — благороднейшие, умнейшие создания Господа. Спаситель учил не давать «святыни псам», называя презренными псами не собак, а людей нечестивых, творящих зло, лишенных совести лжеучителей, гонителей несчастных и обездоленных.

Что произошло с ним — неизвестно. Однажды его нашли в лесу с вырезанной на спине кровавой цифрой «666».

…Сегодня грузовики не приехали. Вместо них приползли трактора и бульдозеры и утюжили пространство из конца в конец, уминая кучи мусора, разбухшие от ночного дождя. Пригревало солнце, пар висел в туманном влажном воздухе, но пахло не гнилью, как всегда, а будто даже речной свежестью. Вздыбившиеся, вспученные кучи оседали под гусеницами тракторов и снова поднимались, как на дрожжах, переваливаясь с боку на бок, пыхтели, стонали, ворочались, как огромное животное, пока не опали, гулко вздохнув, найдя удобное для себя положение.

Все карюхинские соседи разбрелись кто куда — искать работу, собирать бутылки по окрестностям, просить милостыню у храма Первоверховных апостолов Петра и Павла в Перещепине, а некоторые, как Карюхин, отправились на городские рынки с надеждой продать там всякое старье, что было собрано здесь же.

На станции Воробьи Карюхин долго ждал электричку. Странная была станция: никто из вагонов не выходил, никто не садился, поезд стоял одно мгновение, двери, открываясь, тут же закрывались, так что замешкаться было нельзя, надо успеть проскользнуть в щель приоткрывшихся дверей.

Электричка была быстрой, веселой, стремилась к большому городу, не замечая лесных и полевых красот за окном, словно мчалась на свидание, нетерпеливо посвистывая и дребезжа от нетерпения. Пассажиры были люди разные — деревенские, едущие на базар с тюками и корзинами, от которых пахло зеленью — укропом и мятой, свежим луком, и от этого запаха слегка дурманилась голова.