Счастливое недоразумение

– Графиня Бирсфорд никуда с вами не поедет, Хейден, но она тоскует по вашему ребенку, которого не может признать. Вся эта заваруха на вашей совести.

– Боже милостивый! Сэр, я думал, все улажено. Вы хотите сказать, что она взяла с собой ребенка?

– Да. Ты разбил ей сердце, Генри. – Мои слова немного пристыдили брата.

– Мы возвращаемся в гостиницу, – говорит Шад. – Я не могу позволить лошадям стоять. Куда вы, Шарлотта?

– Вернуть чашку. – Я нахожу женщину, которая мне ее дала, и отдаю ей чашку. Особа сильно навеселе, она с чувством меня обнимает.

Когда я возвращаюсь к джентльменам, оба рассматривают нож Шада и увлеченно беседуют.

– Хороший клинок и, готов поклясться, не раз бывал в деле, – говорит мой брат.

Шад кивает.

– Я пользовался им, когда брал на абордаж вражеские суда. В такой тесноте для шпаги места нет. Я считаю, что лучше...

Мне никогда не понять мужчин.

– Мы можем сосредоточиться на главном деле, господа?

– Хорошо.

Мы пешком отправляемся в гостиницу, Шад ведет под уздцы лошадей, а мой брат рассказывает, как он встретил Энн, навещая друзей в провинции, и влюбился в нее.

– Я вспомнил, как она приезжала к нам, когда мы были детьми, и она сказала, что наше новое свидание почти походило на встречу с повзрослевшим братом. Энн очень надоело положение экономки и одиночество. Конечно мы стали очень близки, и одно повлекло за собой другое, – закончил Генри. – Я не мог жениться на ней, поскольку нуждался в деньгах. Никогда мне не было так плохо, как в тот день, когда я узнал, что она наследовала состояние своего пожилого родственника.

– Но ты мог жениться на ней до того, как она встретила Бирсфорда.

Генри смеется над моим негодованием:

– У меня были кое-какие трудности, разве ты не помнишь, Шарлотта? Кроме того, Энн не стала бы иметь со мной дела, ведь она решила выйти за Бирсфорда.

– Насколько я помню, ты был занят несколькими леди. Ты болван, Генри. – Мы сворачиваем во двор гостиницы. – Она, вероятно, знала, что тебя интересуют ее деньги.

– Да, – стыдливо подтверждает мой брат, – но я действительно люблю ее. По крайней мере, думаю, что люблю. Когда она сказала мне, что беременна, я ответил, что ребенок...гм...

– Эмма.

– Что Эмма не мой ребенок. – Он обращается главным образом к Шаду, делая попытку получить мужскую поддержку. – Так бывает, знаете, при таких обстоятельствах. Иначе... ну, в общем, это чертовски неудобно.

– Как ты мог! Негодяй! – Я, к удовольствию толкающихся во дворе конюхов и пассажиров, влепила брату пощечину.

Прибыла очередная почтовая карета, так что у нас обширная и благодарная аудитория.

– Да уж. Это почти так же неудобно, как погубить женщину, – говорит Шад, еще не уловивший невосприимчивость моего брата к иронии. – И если бы я ударил вас, Хейден, что испытываю большое искушение сделать, то красной отметиной на физиономии вы бы не отделались. Здесь миссис Хейден, – добавляет он, отдав поводья конюху.

– О Господи! – бормочет Генри, потирая красную щеку. – Как мама, Лотти?

Я пожимаю плечами.

– В основном по-прежнему. Папа ей совсем не помощник. Позволь, я пойду вперед и скажу ей, что ты здесь.

Когда мы поднимаемся наверх, я с удивлением вижу, что Энн завладела вниманием трех молодых красавцев: один рисует ее, второй восхищается ею, третий пишет и зачеркивает слова на клочках бумаги, периодически запуская руку в безупречные локоны. Подозреваю, он сочиняет о ней поэму. Эмма ползает по комнате под бдительным оком тети Ренбурн, которая направляет ее тростью, как пастух – ягненка.

Мама сидит за столом в компании бутылки. Когда я вхожу в комнату, она поднимает на меня глаза.

– Мое дорогое дитя! – с обычным драматизмом декламирует она. – Незапятнанной вернулась к материнской груди.

Я беру ее руку.

– Мама, я очень рада тебя видеть, но почему ты здесь?

Она поднимает на меня взгляд, и я вижу в ней себя. Наши глаза одного цвета, но морщины и поблекшая красота говорят о потерянной надежде и годах разочарований.

– Я приехала с Шадом, чтобы спасти тебя, Шарлотта, поскольку знала, что ты угодила в беду, – говорит она нормальным тоном.

– Спасибо. – Значит, она кое-что слышала из того, что я ей рассказала.

– Именно это делает любая мать.

Униженная, я не могу придумать ответ.

Она тянется к бутылке. Я кладу другую руку ей на запястье:

– Не надо, мама. Не хочу, чтобы ты это делала.

– Я тоже, моя дорогая. – В ее улыбке сквозит печаль.

Убрав руку, я наблюдаю, как мать наполняет бокал. Отодвинув его, она встает приветствовать своего первенца, который следом за мной вошел в комнату. При появлении Генри ее лицо вспыхивает от счастья.

– Здравствуй, мама, – улыбается Генри.

– Мой дорогой мальчик вернулся к изболевшейся материнской груди! Но, дорогой мой, почему ты ни слова не писал?

Улыбка Генри исчезает. Он смотрит на Энн и Эмму, которая подползла к матери и, уцепившись за ее юбки, поднялась на ножки.