Счастливого дня пробуждения

Ещё через пару дней меня окончательно переводят в общую палату, где заметно теплее и суше воздух. И уже не так часто проводят кварцевания. Ещё мне позволяют мыться в ванной и чистить зубы самостоятельно! Что очень кстати: Николай ужасно чистил зубы, вечно стукал щёткой и царапал дёсны, фу. Но он всё так же следит, как это делаю я, чтобы удостовериться, что я справляюсь. Доктор так и не приходит, и мне начало казаться, что я что-то делаю не так. Его что-то обидело?

Кубики мне разрешили принести с собой. И одежду новую дали – целое богатство! И на моей кровати теперь не только одеяло, но и покрывало. И мне можно кутаться в них. Мне нравится накрываться, чтобы свет проникал сквозь плетение и получался шатёр. Свет изнутри окрашивается рыжеватым золотом, и сразу мир становится таким волшебным и приветливым внутри, что прохлада больничного крыла больше не страшна.

А ещё в общей палате есть окно. Стёкла повсюду мутные, матовые, и мне поначалу не удавалось понять, что же за ними. Но затем мне в голову пришёл потрясающий план: во время ежедневного проветривания придвинуть тумбочку к окну, взобраться на неё и подглядеть в форточку – Николай-то легко дотягивался, но не я. И у меня получилось!

И мой мир в этот миг стал огромным; снаружи оказалось так много деревьев! Пахло влагой, сырой землёй и травами – здесь часто бывали дожди. Всё было ещё зелёным, чарующе пышным и буйным, словно живая сказка. У подножия здания, как в море, утопал в зелени дворик, полный растений, но они уже начали подёргиваться желтизной. Осень? Это же значит, что начинается осень? И получается, в здании есть ещё этажи под нами, раз здесь так высоко? Неужели это место такое большое, а мне можно находиться всего-то здесь? Несправедливо! А потом в коридоре раздался отдалённый скрежет ключей и шаркающая походочка. Пришлось срочно ставить тумбочку назад. Но мне так захотелось что-то утащить из того большого и прекрасного мира в этот. И под руку попался листочек обвившего решётку винограда.

Теперь у меня появилось новое сокровище – особенно ценное, потому что добыто в такой опасности. Мне часами напролёт хотелось любоваться кружевными узорами прожилок на просвет. Это занимало мой разум не хуже игр с кубиками. Конечно, сокровище пришлось прятать, чтобы Николай о нём не узнал. Уж он-то наверняка рассердится. Не знаю почему, но он за любое дело кричит на меня и хлещет полотенцем. За то, что бегаю по коридору, что моюсь не так, что постель заправляю иначе, что верчусь, пока он капельницу ставит (как оказалось, эта белая жижа поддерживает во мне жизнь), за малейшее проявление любопытства, за разлитую воду в ванной, за мятые шорты, за то, что пуговицы на пижаме кручу, – да вообще за всё. Будто одно моё существование тяготит и злит его.

А вот листочек меня успокаивал. Было так приятно любоваться им и гладить его перед сном. Будто мы друг друга понимаем и делим на двоих горести. Только вот он вскоре начал вянуть. Уже через пару дней пожелтел, стал суше и тоньше, ещё через день начал сворачиваться. Жизнь уходила из него. И мне постоянно приходилось его прятать – под матрасом, – что на нём неважно сказывалось. Но иначе Николай найдёт.

Теперь меня уже не остановить: почти каждое проветривание у меня появляются новые листочки. Моя непревзойдённая коллекция. Они похожи и одновременно совсем-совсем разные! Более кругленький я зову Ноль, самый разлапистый – Восемь, а самый тоненький и треугольный – Один.

* * *

– Это ещё что такое?! – доносится из комнаты разъярённый крик старика.

Все мои внутренности вмиг холодеют. Я застываю, будто меня окатили ледяной водой. Я обычно ухожу из палаты, пока Николай хозяйничает, чтобы лишний раз его не нервировать, и сижу на подоконнике с горшочным растением. И тут до меня доходит: да он же зашёл в комнату со сменным постельным бельём!

Николай выбегает из дверей, несётся ко мне, и уже отсюда я чувствую его опаляюще-душную злобу. Скатываюсь с подоконника на пол и закрываю голову руками. Старик хватает меня за ухо и тащит в палату.

– Откуда это у тебя?! – Он тычет пальцем в выволоченные из-под матраса ошмётки аккуратно засушенных листочков.

Как же варварски он с ними обошёлся, остались только пыль и черешки! Самое дорогое, что у меня было! Неужели он вредит всему, чего касается?!

– Как только наглости хватило?! Как ручонки-то дорвались?! – Он всё таскает и таскает меня за ухо. – У-ух, бестолочь!

Я захожусь плачем. Очень хочется как-то оправдаться, но сопли текут, заливая носоглотку. Чувствую, как надувается и пульсирует скрученное пальцами ухо, а старик всё выкрикивает свои злые слова, зовёт меня мразью и сволочью, тянет и тянет. Кажется, будто ухо сейчас раскрошится, как мои листочки. Ну неужели это такое жуткое преступление?

– Что тут происходит? – слышу я прохладный, спокойный голос, от которого внутри сразу поднимается надежда и вместе с тем страшный стыд, что он меня за столько дней впервые застал именно так.