Счастливые люди

Не верьте тому, кто скажет, что жили мы скудно и серо, – неправда!

Я переписывалась с немецкой девочкой по имени Керстин Хессельбардт.

Мы обменивались идеологически выдержанными письмами – мое, например, перед отправкой перечитывал папа, – и каким же событием стала «благая весть» в виде носового платка, а потом – каких-то особенных карандашей с резиночками и круглой точилки, – в одном из писем Керстин мягко пожурила меня, – мол, теперь моя очередь, – и в тот же день мы с папой купили глиняный шедевр, – расписного петушка в пестрой украинской сорочке.

Не знаю, в каком виде дошел мой шедевр до Берлина, но связь как-то сошла на нет, – письма, и без того скудные, совсем обмелели и выцвели, – последним оказалось письмо, из которого выпала фотография прелестной коротко стриженной девушки, – я с трудом узнала в ней Керстин, – она честно сообщила, что прекрасно отдохнула в молодежном лагере и теперь обзавелась другом по имени Отто.

А посылки голодающим детям! Сколько неистощимой фантазии, например, – немало вечеров было потрачено на сшитую из тряпочек то ли овцу, то ли собаку (с непропорциональным туловищем, длинными ногами и крохотной головой), – с какой гордостью несла я картонную коробку с этим недоразумением, воображая неподдельную радость незнакомого африканского ребенка.

.К этому гипотетическому ребенку я испытывала необыкновенную нежность, подкрепленную влюбленностью к героям фильмов «Максимка» и «Цирк».

Когда-нибудь, – мечтала я, – когда-нибудь у меня будет свой Максимка, – и, возможно даже, не один, – вот тут уже явственно проступали кадры из мультика «Лев Бонифаций», лучшего мультфильма всех времен и народов…

Собственно, некоторые основания для этого уже имелись. Например, мое достаточно близкое знакомство с папиным аспирантом по имени Жан Поль Мария.

Одетый подчеркнуто изысканно, сверкая белками глаз, поднимался он на наш второй этаж, оставив за спиной обездвиженных и онемевших соседей.

Холодец

– Покушайте моего холодца, тетя Роза! – соседка Мария на вытянутых руках торжественно вносит громадную тарелку, накрытую салфеткой. Бабушка всплескивает руками, семенит, склоняет голову набок, отказывается, благодарит – в общем, театр!

Дверь за Марией захлопывается – бабушка, еще секунду назад чуть ли не рыдавшая на соседкиной груди, резко разворачивается и тычет кому-то невидимому конфигурацию из трех сложенных пальцев – попросту говоря, дулю.

Бабушка разражается длиннющей тирадой по поводу свиного холодца, – ну, как же, станет она его есть, придется звать кривую Любу из первого подъезда, она, бедняжка, живет впроголодь, и некошерное творчество нашей соседки оценит по достоинству.

Тарелка с холодцом тем временем стоит на кухонном столе, распространяя волнующий аромат. Бабушка двумя пальцами сдвигает салфетку и с подозрением всматривается в желеобразную поверхность с застывшими оазисами жира и яичными желтками, весьма аппетитными с виду.

– Как же, как же, стану я его есть, – ОНИ не дождут! – в голосе бабушки проскальзывают неуверенные нотки (кто такие эти загадочные «ОНИ», остается только догадываться). Она берет ложечку, зачерпывает ну совсем с краешку, – чуть-чуть…

– Ничего, – медленно пережевывает с величайшей осторожностью кусочек злополучного холодца.

– Таки неплохо (в слове «неплохо» ударение на первом слоге).

Несколько дней Мариин холодец занимает место в холодильнике, – приходит кривая Люба, крошечная старушка с плачущим лицом. Бабушка с Любой долго колдуют над блюдом, Люба машет руками, и лицо ее еще больше съеживается, – глаза слезятся, угол рта сползает ниже некуда.

– Побойтесь бога, Розочка, я что, голодная? – Люба, прижимая к груди тарелку, все никак не уходит, и до меня доносятся вздохи, бормотания, жалобы. Сумашедшая семья, больной ребенок, придурошный зять. – Роза, – он по пять часов не выходит из уборной, а вчера бросил в меня стул, а дочка, эта жирная корова, – вы думаете, Розочка, она вступилась?

– Вот, – Люба отворачивает рукав, ее сухая ручонка сплошь покрыта синяками. Бабушка кивает головой. Слава богу, ей тоже есть что рассказать.

Она переходит на трагический шепот, косясь на меня, тихо играющую в комнате (тише, ребенок!), – нет, Люба, не обижают, но, честное слово, я их не понимаю, как это – ни серванта, ни обстановки, ни мебели, – одни книги, книги… я вас спрашиваю, Люба, что, – это можно кушать? С маслом? Меня никто не слушает, – я последний человек, Люба! Мне что, я смолчу, а ребенка (тут бабушка громко сморкается) … ребенка жалко…

Наконец, почти счастливые, бабушка с Любой расстаются.

А через несколько дней новое блюдо с холодцом на вытянутых руках моей бабушки торжественно вплывает в Мариину дверь, – слышны бурные изъявления благодарности, восторга, певучий Мариин голос (Мария с Западной Украины, с выступающими скулами и стройными икрами жгучая брюнетка, состарившаяся и спившаяся на моих глазах).

– Та ну, тетя Роза, та шо вы придумаете такое?

Удовлетворенная бабушка возвращается в дом, глаза ее блестят, – формальности соблюдены. Накормлены свои и чужие. День прожит не зря.