Счастливые люди

Кастрюля золотистого бульона и много-много крошечных котлет. Не котлеты, а сплошное удовольствие, я уже не говорю про сладкую фаршированную шейку, – а! – вскрикивает бабушка время от времени как бы в некотором забытьи, – а! – завидев меня, она спохватывается, – ну, что ты стоишь? А кто будет фарш крутить? – она вытирает руки и выдыхает… Смешное, непонятное и такое длинное слово, но отчего-то лопатки мои расправляются, а ручка мясорубки вертится как карусель.

О тревоге и беспокойстве

Я сама знаю, когда и о чем мне беспокоиться.

Главное, правильно распределить, чтобы не беспокоиться обо всем сразу.

О просроченном проездном билете, зимних галошах или последнем рулоне туалетной бумаги. Допустим, беспокойство (или же тревога, тревога – это градусом выше, чтоб вы понимали) о том, что я уже черт знает сколько не рисую (или не пишу). Как же так, думаю, жизнь проходит, мольберт стоит, кисти сохнут, а слияния с вечностью не происходит.

Тогда я выхожу в лоджию (она же мастерская), стою, подбоченясь (так когда-то стояла моя еврейская бабушка Роза Иосифовна, – стояла и шевелила губами, видимо, вся во власти неисправимого беспокойства по поводу и без, – хотя, вы же прекрасно понимаете, – повод – он всегда найдется, как и причина, и даже отсутствие ее и его – не оправдание преступной беспечности. Уж моя-то бабушка Роза умела беспокоиться. Ах, как виртуозно она беспокоилась! Я ей в подметки не гожусь.)

Так вот, я выхожу в лоджию, прикрываю ладонью глаза и смотрю, как солнечный свет заливает пустые холсты, как тюбики с краской блекнут и стареют, как утекают мгновения прекрасной золотой осени (а до того – лета), и скоро холода, зима, и тогда точно на балконе не постоишь, почесывая босой ногой другую…

Я выхожу в лоджию и подсчитываю, сколько прекрасных картин остались ненаписанными за это прекрасное лето.

Но долго тревожиться по одному поводу я не могу. Потому что на подхвате всегда есть новый, – допустим, – о деньгах, которые… ах, как бы было славно, если бы вовсе не приходилось задумываться о них, – как и о грядущем времени года, жизни, о блекнущей, так сказать, красоте, безвозвратном детстве, юности, любви… (список произволен и может пополняться в зависимости от).

Допустим даже, сию минуту все у вас славно, или вам кажется, что славно, но беды и несчастья караулят, подкрадываются, – затаив смрадное дыхание, стоят под дверью и прислушиваются к каждому счастливому вздоху и выдоху, чтобы с гнусавой и подлой ухмылкой выйти на авансцену в нужный момент.

Тревога о близких – это всегда надежно, тут вы не прогадаете! Тревога о грядущих неприятностях, – о подорожании, о войне, о газе, нефти, электричестве, о землетрясении, о конце света (как тут не вспомнить бабушку Розу – о, она знала, она таки знала, чем все закончится).

И вот я стою на балконе, уцепив нога за ногу, как стояла бы любая не ведающая забот и тревог птичка божия, – как стояла бы я сама лет двадцать тому назад, – обратив лицо солнцу, я смотрю на пустые холсты, и вдруг понимаю, что не тревожусь, не тревожусь, и все тут, – ведь это так прекрасно, – любая не написанная картина, и не произнесенное слово, не запечатленное, не отлитое, не бронзовое, не мраморное, не…

Пустой холст – это окно в будущее, в котором нет зловещих знаков и поводов для непременной тревоги и зудящего беспокойства, – в котором только шелест листвы и дуновение теплого ветра, и огромная прекрасная жизнь, свободная от планов, пометок, флажков, сожалений и угрызений о том, что все сложилось не так, как задумано свыше.

Клоун

Первым был маленький круглый человечек.

Он даже не бегал, – он катился по арене, выкрикивая что-то пронзительным голоском, – тоненьким, не мужским, почти детским.

Собственно, я никогда не сомневалась в том, что они на самом деле существуют, – гномы, эльфы, тролли.

Но не такие, как в детских книжках, – лукавые белобородые старички или анемичные юноши с прозрачными крыльями.

А такие вот, из плоти и крови, – крикливые, вертлявые, уморительно хитрые и наивные проныры, как этот, в мешковатых длинных брюках и нелепом котелке.

Или вот такие, – бродяги, очарованные, нелепые, трогательные.

Увидев его впервые, я тут же влюбилась.

Вы знаете, как влюбляются восьмилетние девочки?

На всю жизнь, навсегда, навеки, – унося во взрослую жизнь эти взлетающие, будто крылья, руки, этот брошенный цветок, эту согбенную, бесконечно одинокую и столь же свободную хрупкую фигурку.

Мой гном был отнюдь не старик.

Он был прекрасен, – мой и только мой, исключительно мой и больше ничей, – как, разве не мне предназначался тот самый летящий со сцены цветок?

Разве не на меня смотрел он своими огромными, то печальными, то смеющимися глазами? Разве не обо мне он грустил и не со мной хохотал, катаясь по усыпанному опилками полу?

Он был мой. Впрочем, почему был? Какое сладкое слово – «мой». Воздушный поцелуй с экрана убеждает меня в этом и сегодня.

Максимка

У нее черный ребенок! Посмотрите, у нее черный ребенок!

Фильм «Цирк»