Счастливые люди

Хотела бы я видеть их, этих двоих, в наверняка безукоризненных костюмах и уложенных – волосок к волоску прическах, – идущих в ногу, но не как солдаты, вовсе нет, – а, скажем, как инопланетяне, новые человеки, граждане свободной Вселенной, пускай без скафандров и шлемов, но с такой же невозмутимой прорезью глаз и раскрываемых когда надо губ. Ура, товарищи! Ура!

В любую погоду, в заморозки и в то самое, благословенное еще не лето, но уже – гольфы, непременно белые, и красный берет, и купленный по пути шар – розовый или голубой, или оба сразу, – и этот уплывающий из-под ног асфальт, и вот этот шов, залепленный поверх серого черным, еще прилипающим к подошве, – вот это счастье глотка, и распахнутых глоток, – и, главное, монументальной трибуны, до которой идти и идти, и на которой что-то такое, отчего так сладко замирает, – ура, товарищи, мир, труд, май. Да, партия. Партия – это немолодые клубнеобразные дядечки, машущие оттуда. Это близко, очень близко к Ленину, хоть и не то же самое, но уже почти.

И вот они рядом, с народом, и лица у них добрые, свои, им тоже радостей хочется, и оттого я машу флажком и шариком, левой, и правой, и выворачиваю голову вслед, поражаясь единству и сплоченности идущих, машущих, поющих.

Ты что тут девочка? Потерялась? – озабоченная и ничуть не удивленная происшедшим продавщица мороженного, поднатужившись, возносит меня на гранитный парапет, и я стою, приложив ладонь козырьком к глазам, – совсем как они, – а мимо меня проходит прекрасное человечество.

Шарик мой улетел, – собственно, он и оказался причиной внезапного одиночества, пока еще не страшного, нет, – ринувшись за ним, я нырнула в толпу, а, вынырнув, увидела чужих.

Встань на парапет и стой. Увидишь своих – кричи, – строго разъяснила мороженщица и отвернулась.

Я изготовилась кричать. Но кричать было некому. Людей оказалось так много, – они шли колоннами, рядами, шеренгами.

Продавщице было не до меня. Она бойко жонглировала самым вкусным в мире мороженным, и впервые… впервые мне было не до него. Не до сливочного, не до пломбира, не до эскимо в похрустывающей и тающей на языке глазури.

Солнце прожектором било в лоб, но я старалась не моргать. Сморгнешь – останешься таким вот стойким оловянным солдатиком до самого до вечера, – до ночи, а, может, и навсегда.

А что, если не будет их уже, этих «моих»? Я живо представила себе, как солнце прячется за облака, редеет толпа, заканчивается мороженное, и весело тарахтит опустевшая будка, а я все стою и стою. В белых гольфах, в красном берете набекрень.

Плакать стыдно. Кричать – смешно. Спасибо партии, – ура, товарищи, – ура! Горькая слеза подкатилась к веку и расползлась по щеке.

На вот, девочка, держи, – в руке моей оказался вожделенный пломбир на палочке, а лицо продавщицы из безразличного сделалось тревожным. Участливо-бабьим, похожим на лицо нянечки в детском саду, которая любила повторять, шворкая тряпкой, – от же ж засранцы… ну, сил нияких нема.

Кивнув головой, я зашелестела оберткой. Лизнула раз, другой, третий. Грязные разводы на щеках мгновенно подсохли, а отчаянье сменилось счастливой убежденностью, что свои – совсем рядом…

Так оно и случилось.

Символ

Не знаю, как для вас, а для меня Гагарин – это время парадов, подсыхающих луж, новых ботинок цвета пожарной каланчи а еще… гордости.

Да-да. Гордости за нашу огромную страну, за наш космос, который, как известно, самый-самый, – за самого улыбчивого в мире парня, который прямо оттуда, из космоса, наблюдает за нашей удивительной жизнью.

Наверное, где-то там, в небесных канцеляриях, улыбка его иногда пересекается с добрым прищуром В. И. Л, – но улыбка прищуру рознь. Дедушка Ленин – это наша повседневность. А Юрий Гагарин выныривает из-за облаков в середине апреля, не прекращая улыбаться персонально каждому из нас.

Да, были еще другие, – допустим, Герман Титов, – тоже хорошее открытое лицо, но не такое, не такое открытое, – это вам всякий подтвердит. Это же дураку ясно, кто из них главнее.

Ясные глаза на рынке не купишь. Ясные глаза – они и в космосе ясные.

Последнее оружие и последняя надежда – улыбка советского космонавта.

Символы не умирают. Это человек, простой смертный может заболеть, спиться, состариться…

Но символы не стареют. Они продолжают наблюдать за нами оттуда, издалека, – трепещут вымпелами, загораются звездами, машут руками. Лучшие из лучших. Наши парни. Упакованные в герметичные скафандры, они все еще парят над нашими головами.

Помните о нас! – мы все еще здесь, мы никуда не исчезли, это вы, вы покидаете нас, вырастаете из красных ботинок. Не кричите нам вслед, не мечтаете о звездах.

Карусель

Время от времени она поднимала на меня глаза и восклицала, – иногда восклицала, а иногда выпевала протяжно, смакуя каждую букву, – мирзолзайн…

Я, конечно, понятия не имела, что же такое это самое «мирзолзайн», но ощущения были приятные. Это было какое-то специальное, возможно, даже волшебное слово. Оно, будто кокон, обертывало меня и подбрасывало, – легко, как пушинку, и я, без преувеличения, казалась себе неуязвимой.