Счастливый билет. Моя настоящая жизнь. Том 2

Как это всегда бывает в природе, когда заболевает такое, так сказать, «крупное животное», то мелкая вшивота – шакалы и прочие карликовые гиены, а также совсем уж мелкий хищник – кучкуются и так или иначе урывают для себя какие-то пользы из этой ситуации. Кто-то становится опекуном, кто-то завхозяйством… После смерти отца заботиться об Олеге было почти некому. Некоторые женщины брали на себя эти функции, но я не могу сказать, насколько они по-человечески и с пользой помогали ему… Просто не обладаю достаточной информацией.

В театре того времени было рыхло, неустроенно и безнаказанно. Творилось многое. К тому же надо сделать поправку на то, что дружба Олега Николаевича с первым и последним же президентом Советского Союза Михаилом Сергеевичем Горбачевым резко разделила Ефремова и Ельцина, ставшего Президентом Российской Федерации в 1991 году. Борис Николаевич, попросту говоря, смахнул с шахматной доски все фигуры, которые так или иначе были связаны с Горбачевым, – ему так было удобнее и естественнее. Вот одной из этих фигур и случилось быть Олегу Ефремову. Нет, его должностные обязанности или его репрезентантство нисколько не умалялись, но в то же время в тот довольно тяжелый в финансовом отношении для России период Художественный театр жил и работал отнюдь не в «режиме наибольшего благоприятствования», как говорят дипломаты, а, скорее, наоборот. Денег театру не хватало катастрофически. У Ефремова не было никаких шансов достойно содержать театр, пока на царстве был Борис Николаевич. Гранты родились с приходом Владимира Владимировича Путина. Так что и объективные экономические, и даже социальные условия были у Ефремова тяжелейшими. Новой власти он был неинтересен. Это жестокая реальность. Дело дошло до того, что в 1993 году Ефремов от отчаяния обратился ко мне в несвойственной ему просительной манере: «Ну хоть как-то помоги, ты же вроде туда вхож…»

Надо заметить, что тот момент как раз совпал с увеличением расположения ко мне мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова. Правда, началось это пораньше, года с девяностого, то есть с наступлением российского капитализма. Личное расположение московского мэра выражалось в его существенной помощи подвальному театру – для себя-тο я никогда ничего и ни у кого не просил.

Внимание Лужкова к нуждам маленького театра приводило чаще всего к удовлетворению наших запросов, и делалось это отнюдь не формально, а от щедрой души. Ефремов, попросивший меня походатайствовать перед мэром за Художественный театр, думаю, был точно уверен в том, что дело будет сделано.

Случай выполнить просьбу Олега Николаевича подвернулся совсем скоро, на одном из ежегодных собраний, где Юрий Михайлович встречался с культурной элитой Москвы – работниками театров, кино, музеев, библиотек, людьми, которые должны постоянно сеять разумное, доброе, вечное и чье дело не может существовать без материальной поддержки. Каждый выступающий, вылезая на трибуну, чего-то просил, то есть выходил с протянутой рукой, и нередко уходил с рукой, в которой уже было какое-то подаяние.

Мое положение было выгодным, поэтому я смело вылез и сказал: «Юрий Михайлович, может, было бы правильно, чтобы сейчас, в пору такого большого дефицита всего, вы бы разрешили театрам сдавать в аренду нежилые помещения, которые либо ими не освоены, либо не так уж сильно им необходимы». На что Лужков, оценив мое предложение со свойственным ему юмором, тихо пробормотав что-то вроде «Дурак-дурак, а соображает», ответил громко и просто, словно разрубая воздух шашкой: «А давайте так и сделаем!» На следующий же день я пришел к мэру с письмом от Ефремова, где было сформулировано, каким образом и в каком виде необходимо оказать Художественному театру помощь. Точнее, какие на этот счет надо было сделать послабления.

Должен признаться, что доброе отношение Лужкова ко мне распространилось и на нужды Московского Художественного театра. Юрий Михайлович отписал театру ни много ни мало, а шестнадцать с половиной тысяч квадратных метров нежилых помещений в самом что ни на есть центральном прямоугольнике столицы, ограниченном с одной стороны Георгиевским переулком, с другой – Пушкинской площадью, справа – Пушкинской улицей, если стоять лицом к площади Маяковского, и Тверской улицей слева.

Подарок был, конечно, королевский. И цена ему невероятно велика – может быть, сотни миллионов «американских рублей». Вокруг этого сокровища сразу же разгорелись нешуточные страсти. Бойкие и сметливые люди внутри театра, чьи имена я в своих мемуарах упоминать не стану, довольно быстро сосчитали, а сколько же тогда театр будет терять на законности сдачи вышеуказанных площадей в аренду… Им пришла оригинальная по тем временам мысль, что надо передать эти самые тысячи квадратных метров, предоставленные в хозяйственное ведение театра (формулировки были разными), в управление некому специально созданному фонду. Ну а для чего такие фонды тогда создавались, долго объяснять не надо.