Счастливый день везучего человека

А тут идет по улице какой-то кент. Прохожий просто. Ну, прохожий и прохожий. Не старый вроде, молодой скорее. Бежит себе трусцой по улице мимо тебя. Неприметный такой парнишка бежит в джинсах линялых, в маечке. Никто, короче, пустое место. Ты уже докурил, бычок свой бросил, повернулся, чтобы домой идти, а парнишка тот как раз поравнялся с тобой — и вдруг! — на тебе! — под ребра кусок арматуры ржавой, заточенной, заостренной. Заехал и дальше себе бежит спокойненько.

А ты лежишь около своей калитки и корчишься. Лежишь и ласты заворачиваешь. И ни крикнуть ты не можешь, ни пискнуть. Потому что у тебя в печени кусок арматурины ржавой, печенка проткнута и кончик уже из спины торчит. А ты подыхаешь и видишь глазами своими тускнеющими, что в доме твоем свет горит мирно, там за дверью жена красивая в постели, лежит, тебя дожидается, дети умные уже спят. И никогда ты больше их не увидишь, потому что ты подыхаешь, потому что та старуха костлявая, в простынку белую завернутая, стоит уже над тобой и косой своей острой замахнулась…

Вот она страшная смерть-то какая. А в мозг пуля — это не мука. Это, скорей, избавление от мук…

У меня даже рот сам собой открылся, пока я эту лекцию слушал. А Егорка толкнул дверцу, подмигнул мне так, что у меня челюсть еще больше отвисла, не вышел, а выскочил, с резким хлопком (как выстрелил) влепил дверцу в свое гнездо и мгновенно растворился в темноте, без всяких там «гуд бай» и «ауфвидерзеен».

Я с минуту сидел, уставившись тупо в приборную панель, прежде чем запустить движок. Потом уж рука сама автоматически повернула ключ зажигания, да и все остальное совершалось как бы автоматом. И хоть арматуры в моей печенке не было, в мозгу я ее сейчас точно ощущал…

Видно, это выражение так впечаталось в мой портрет, что баба моя (а она у ворот дежурила, беспокоилась, зная, что я баранку крутить взялся тяжеленький, что редко со мной бывает) еще больше разволновалась.

— Что с тобой, на тебе лица нет?

Глупая эта фраза, избитая, в другой раз у меня бы разве что раздражение вызвала, но сейчас даже ее я воспринял соответственно овладевшему мной настроению.

— Ничего, Настенька, ничего. Все в порядке.

Чувствую, она вообще в панику ударилась: Настенькой ее обозвал. Последнее время все больше «коза» да «ворона» или как еще повыразительней, а тут «Настенька». Явно не к добру.

— Да что с тобой?

В объяснения я, естественно, вдаваться не стал, так и оставив бабу в неведении относительно моих переживаний. Но сам месяц, не меньше, потом дергался. С кем, думаю, связался? Ведь не знаю совсем, что это за фрукт. Над кем пошутить надумал? Да ведь ему человека прикончить все равно, что комара. Про того полосатика он наверняка и не вспоминал никогда. И пацану бы в голове дырку сделал, и тут же бы забыл. Он наверно и не слыхал никогда про шестую заповедь «Не убий!». Плевал он на нее, как и на все остальные. Кто его, чмушника этого, знает, чем он сейчас занимается? Может, в рэкетменах ходит или еще что похлеще. Всегда был темным. А в нынешнее темное время такие как он и правят бал…

Словом, не было мне покоя. Жалел уже, что не дал ему денег. Черт с ними с деньгами. Мудрость гласит: деньги потерял — ничего не потерял. А вот арматура… Да и пуля в черепушку не очень меня прельщала.

Письмо написал: если, мол, что со мной случится, то вот объяснение, вот где надо искать причину, и искать далеко не надо. Словом, перетрусил так, что вспоминать стыдно.

Потом отпустило. Со временем прошел идиотский тот страх. Обычный пьяный треп. Сам подзавел чмушника, сам же и перебздел. А Егора я все же здорово умыл. Ишь ты, на халяву две штуки зацепить захотел! И шмалер ему подогнали, и патрон. И стояли с ним рядом для поддержки боевого духа. Нет, так дела не делаются. Сейчас, я слыхал (да и по телевизору об этом было), человека шмальнуть — пять сотен стоит. Причем так, отдал пять сотен и все чин-чинарем будет оформлено.