Счастливый Феликс: рассказы и повесть

Суббота начиналась с громкого лязга – Софа вытаскивала из-под ванны таз, стирала белье и развешивала на балконе. Все это она проделывала очень быстро, чтобы перейти к основному действу – приготовлению обеда.

В один из теткиных банных дней Валентине случилось оказаться дома – Владик температурил. Он возился на кровати с кубиками, когда распахнулась дверь, и Софа торжественно объявила с порога, что сегодня пятница.

Валентина пришивала пуговицу к детским штанишкам и подняла голову, ожидая продолжения. Вместо этого тетя молча протянула свою мочалку.

– Спину, – пояснила лаконично. – Спину мыть.

– Угу, – кивнула Валентина, – удобно. – Больше сказать было нечего.

Софа не уходила.

– Я говорю, удобно! – повторила Валентина громче.

Было слышно, как льется вода в ванной.

– Порра! – раздался гортанный голос. – Идемте! Вы будете мыть мне спину.

Не просьба, не вопрос, не приглашение – это была констатация вот-вот грядущего факта, такая уверенная, что Валентина встала и покорно поплелась в ванную. Там щедро бьющая из кранов вода почти дошла до краев. Она закрутила краны и спустила лишнюю воду. Было душно, кафель и окно слезились от пара. Пар окутывал силуэт старухи, которая совала ей мочалку.

– Ма-а-м!.. – донеслось из детской.

А как она мылась в Ленинграде? Длинные серые лямки насмешливо раскачивались из стороны в сторону, словно дразнили. В голове внезапно прояснилось. Да так и мылась, вот же мочалка у нее! Стало смешно и досадно, что все бросила и потащилась сюда. Валентина вытерла вспотевшее лицо.

– Простите, меня Владик зовет.

И вышла, прикрыв дверь.

Никакой ностальгии по Ленинграду в Софе не чувствовалось – он упоминался только, когда касалось продуктов. Город, в который она переехала, не вызывал у нее ни малейшего интереса. Спиваковы приглашали ее «погулять по центру, там очень красиво». Софа громко возмутилась: «Зачем?» – «Пройдемся по городу, – растерялась Галина Сергеевна, – воздухом подышите… В парке посидим…»

То же «зачем», тем же голосом. Гулять она не любила и никуда не выходила – только в магазин.

– У нас музеи замечательные, – вступила Валентина. – Вы, наверное, по Русскому музею скучаете, хотели бы в Эрмитаж…

Та застыла, подняв брови.

– Валентина говорит, вы…

Иннокентий Семенович прокричал ей в ухо все сказанное.

– Какой этаж? – не понимала Софа. – Куда?

– Триста лет ей этот Эрмитаж не нужен, – устало бросил Иннокентий Семенович. – И там никуда не ходила, кроме своего гастронома да поликлиники, и тут не пойдет.

Беспощадная реальность заслонила романтические фантазии: мало того что Софа не была старушкой – невозможно было так назвать эту жесткую деревянную старуху, – но и петербургской она не была тоже – разве что ленинградской, в соответствии с пропиской послевоенного времени.

– А раньше? – спросил Павлик.

Отец объяснил, что «раньше», при жизни мужа, жили они то в одном, то в другом городе в зависимости от того, куда направляли человека с овечьим лицом, видного спеиалиста в какой-то важной отрасли промышленности. Сама же Софа нигде не работала.

– Зачем? – Иннокентий Семенович невольно спародировал тетку. – Зарабатывал он прилично, жили они хорошо. Сейчас ей трудно: какая там ее пенсия, копейки. В молодости она красавица была, дядьке все завидовали. Сама-то она мне, так сказать, по наследству досталась, как дядькина жена, – пояснил он для Валентины. – Не бросать же человека, надо было помочь.

И подошла очередная суббота с походом в гости. «Приходите на чай, – позвонила свекровь, – я твоих родителей пригласила…»

Собиралась Софа по-солдатски быстро: щедро пудрилась и решительно рисовала брови, красила губы. Впрочем, это не было чем-то особенным, а проделывалось всякий раз перед выходом из дому. К ее темному, как старое дерево, морщинистому лицу не подходила светлая пудра; воротнику платья тоже доставалась белая пыльца, брови выходили неровными, как и рот в слишком яркой помаде. Грубо накрашенная, она становилась похожа на мумию с густым запахом «Красной Москвы».

За столом Софа сидела прямо, без интереса глядя на гостей, и быстро поглощала еду, кидая куски в рот, как и дома. Поймав чей-то взгляд, улыбалась и величественно кивала; в разговоре не участвовала. Гости – сотрудники Иннокентия Семеновича, друзья семьи – оживленно переговаривались:

– Сколько ей, восемьдесят два?

– Невероятно!

– Разве что морщины, а так…

– Муж умер…

– Дай бог нам всем…

– Родных у нее никого…

– Иннокентий молодец, это не всякий сын…

– Глуха как тетерев.

– А что морщины, в эти годы, что?

– На Невском, около Литейного. Потолки…

– Ни сердца, ни давления…

– Сколько, восемьдесят два?!

– Детей не было…

– Муж умер, говорю…

– Моей теще с нее пример брать!

– А муж от чего умер?

– Ваше здоровье, Софья Николаевна! – тянулся кто-то с рюмкой.

– За вас пьют! – орал Иннокентий Семенович, склоняясь к Софиному уху. – За ваше, слышите, здоровье тост!

Она сверкала белыми зубами, рокотала что-то невнятное в ответ, бодро вздымала рюмку.